Закон Паскаля (Повести)

— Но почему же… почему… можно… вот только как удобнее.

Он ждал, что там, на другом конце провода, сообразят, подскажут место и время встречи, но, видно, не очень искушена была в таких разговорах собеседница его, не умела помочь, и, измученный тягостным присутствием Полины, опасностью его, он вдруг сказал решительно:

— Ну, я рад, рад, что все у вас в порядке… не забывайте, — и положил трубку.

— Кто это? — спросила Полина.

— Товарищ один, в командировку приехал. — Дрожащими руками начал зачем-то раскручивать длинный, в узлах и петлях шнур.

— Ты должен мне сейчас сказать правду, — очень медленно, будто гипнотизер, внушающий свою волю медиуму, предупредила Полина, — ты даже представить себе не можешь, как важно сейчас сказать тебе правду.

— Я правду говорю, — поднял глаза и глянул так честно, что Полина засомневалась на секунду, но посмотрела на руки его, вспомнила лицо и голос минуту назад.

— Я прошу тебя сказать правду. Она не изменит ничего. Ну, смелее, смелее, ну же!

Он заколебался. Она ощутила физически, как если бы с ней все это происходило, его нерешительность, угадала его мысли.

«Что лучше? Что лучше? — лихорадочно думал он. — Признаться или нет? А вдруг она знает, нашла письмо, или рассказал кто-нибудь? Что лучше?» Работа мысли, судорожный перебор вариантов, поиск наилучшего, страх — все отразилось в его остановившемся взгляде. А Полине вдруг стал безразличен ответ, она знала уже его, и, когда Борис дотронулся до ее плеча:

— Ну что ты, милая. Вот уж никак не ожидал, что ревнуешь, — отстранилась брезгливо.

Произошло самое худшее: она уже презирала его. А главное, испытала обиду за ту несчастную, вырвавшуюся с огромным трудом в Москву, с замиранием сердца набравшую номер заветного телефона, чтоб услышать ничтожное, трусливое блеяние, и это «не забывайте».

— Ты бы хоть поинтересовался, есть ли ей где жить. Я бы с гостиницей помогла, — сказала спокойно и ушла в кухню.

Вечером была весела и без конца подшучивала над гостем — знаменитым директором знаменитого завода на Украине. Далеко за полночь, прощаясь с хозяевами, директор сказал Борису:

— Отбил бы у тебя жинку, давно собираюсь, да одно останавливает: во всех анкетах написано: «Морально устойчив». Как людей огорчить, доверие их не оправдать?

— Рискнул бы, — опередила Бориса Полина, — а по дороге позабыли бы, кто украл, а кто украден, так ведь в песне поется.

— …и одна попона пыли на коне и конокраде, — подхватил тенорком гость, — только вот беда, что рабочая я лошадка. И головы от борозды поднять некогда, да еще с таким погонычем, как ты.

Полина ушла с ним на площадку лифта дожидаться, вернулась нескоро, и Борис слышал из кухни, как ходила по комнатам, напевая тихонько: «Позабыла все, что было и не видит в том потери…»

День был «особый», один из тех двух, что установлены негласным расписанием, да к тому же в шутке гостя что-то заело, — Борис не раз перехватывал его ласково-одобрительный взгляд, каким окидывал Полину, когда вставала из-за стола, чтобы принести очередное угощение. Мужской взгляд, опасный. Полина принарядилась: какое-то незнакомое платье серого лоснящегося шелка, плотно облегающее все, что положено облегать.

«Все-таки критика подействовала, учительские костюмы отступают», — отметил Борис.

Он был очень удивлен, когда, войдя в свой кабинет, увидел темное пятно над письменным столом. Там висел Полинин портрет. «И когда успела снять? Неужели еще днем? Постель на тахте не постелена. В этом тоже дурной знак. Придется полночи выяснять отношения. Успокаивать, замаливать грехи. А ничего, даже интересно, не так привычно», — решил лихо и даже с некоторым весельем. Толкнул дверь ее комнаты. Закрыта. Это уже было слишком, перебор. Ленька же услышит.

— Открой, — сказал шепотом, — что за глупости!

Молчание.

— Открой! — потребовал громко. И сразу шаги, видно, тоже насчет Леньки сообразила.

Стояла на пороге в дурацком халате, которого терпеть не мог за мышиный больничный цвет, лицо жирное от крема, волосы дыбятся над тряпкой-повязкой. Не очень аппетитный вид; последнее время себе такого не позволяла.

— В чем дело? — спросил сварливо. — Что ты себе в голову ерунду всякую вбиваешь? Ей-богу, приехал товарищ, Витька Купцов, да ты его знаешь, он на автоматике учился.

Расхаживал по комнате, трогал безделушки всякие, книги.

— Этот Витька сейчас в Тюмени, сменным инженером, представляешь, месяц назад звонит мне на службу и просит…

Слушала внимательно, доверчиво, и, вдохновленный, нес уже несусветное:

— Просил… а я что, фондами распоряжаюсь… нашел дурака… план… импортное оборудование… автоматика… потому и отшил… — снял пиджак, повесил на спинку стула.

— Э… погоди! — остановила насмешливо. — Погоди рассупониваться-то.

Нехорошо сказала, грубо, по-деревенски как-то.

— Значит так, милок, я тебе больше не жена, а главное — не друг. Это, считай, решено. Второе. Хочешь — съезжай, хочешь — оставайся, как тебе удобно. Мне все равно. — Пауза, и уточнила: — Пока все равно. А станет не все равно, справим тебе кооператив. Все. И без шума, без гама, а то прогоню тотчас и матери пожалуюсь твоей. Оцени великодушие, даю козырь: все можешь свалить на меня. А сейчас вымоешь посуду и приберешься. Бывай.

Это был конец. Понял сразу. Не по тому, что говорила, а по тому — как. Именно эти интонации, эти паузы, этот говорок простонародный узнал. Так говорила по телефону с теми, чье увольнение уже подписала. И не было случая, чтоб уломали, разжалобили раскаянием, запугали скандалом.

— Извините, — сказали рядом, — я не знал, что вы здесь одна.

Бойко подняла голову, рядом стоял Кириллов, не услышала, как подошел.

«Пришел взять второе и увидел, что начальство скучает, теперь разрывается на части: и туда, где веселее, хочется пойти, и начальству невниманием не угодить боязно. Да еще при сложившихся обстоятельствах, — неприязненно думала она, спокойно, не торопясь с ответом, рассматривая Кириллова, — этот из тех, кто идет впереди прогресса, спешит и спотыкается».

— А где же наш провожатый? — спросил Кириллов, продолжая стоять.

— Не знаю, — равнодушно ответила Бойко. — А вы возьмите это с собой, — пододвинула к нему тарелку.

— Да нет, мне неловко как-то… И потом надо же и о ночлеге подумать.

— Образуется, — успокоила легко, — надо Никиту Семеновича дождаться, он здесь главный. Так что идите, — не то разрешила, не то приказала.

Кириллов снова почувствовал прилив раздражения.

«Тоже мне вдовствующая королева, — подумал злобно, — «образуется». Привыкла, что все образовывается. Машина, квартира, гостиница, чистые простыни. Из чего они, интересно, здесь образуются, если не из моей оборотистости? Так что надо пошевеливаться, пока она здесь кейфует, размышлениям предается. О чем она думает? О прошлом? О грядущей старости? О мужчине? О плане? Красивые волосы. Крашеные, наверное. Парикмахер приходит на дом. Как она стала замминистра? Спала, наверно, с дельным мужиком, он и продвинул, помог».

— Идите, идите, мне не скучно, — повторила Бойко.

— Ну что ж, как говорится… — начал Кириллов, взял тарелку.

— Была бы честь предложена, — продолжала она и засмеялась неприятно.

— Можно и так, — согласился Кириллов, и брови Бойко приподнялись в высокомерном удивлении.

— Зря вы сердитесь на меня, Виталий Николаевич, зря, — укорила неожиданно мягко, по-домашнему, а глаза тяжелые, холодные. — Вам в своих бедах винить некого.

— Какие беды, бог с вами, Полина Викторовна, мы первое место держим. — Застигнутый врасплох странным поворотом разговора, Кириллов все же сумел скрыть смятение. Отодвинул ногой стул, сел, всем видом показывая, что готов постоять за себя.

— Я неточно выразилась: в будущих бедах.

— Да откуда ж они придут, позвольте узнать? Не от вас ли?

— От меня, если смотреть формально, а если по сути, — от вас самого.