Человек должен жить

Мне было неловко. Меня хвалили за весьма посредственную историю болезни. Ассистент, который вел нашу группу в клинике, не поставил бы мне за такую работу и тройки. От нас требовали такой подробности в описании, что менее чем на пятидесяти страницах и не уложишься. История болезни была похожа по объему на монографию. Но за целый семестр мы писали одну историю болезни. Только одну!

Но как там, внизу, идут дела?

Я нашел своих товарищей в операционной. Захаров ассистировал Золотову. Это было первое, что я заметил. Гринин стоял и, перегнувшись в поясе, заглядывал туда, где двигались пальцы хирургов.

Увидев меня, Золотов нахмурился и хотел что-то сказать, но, видно, раздумал. У сестры я спросил, какую делают операцию. Она сказала, что аппендицит. Я спросил, первая это или вторая операция. Она сказала, что вторая.

Золотов работал спокойно, размеренно, без лишних движений. Если бы я мог так работать! Я не мог отвести глаз от его артистических рук. Вскоре больного увезли, и на каталке привезли девушку лет двадцати. Она очень стеснялась нас. Я отвернулся. Мне было ее жалко. Но вот девушку покрыли простыней, и началась третья операция.

— Борис Наумович, разрешите мне. — Это сказал Захаров.

Золотов недобро улыбнулся. Не переставая улыбаться, он подал ему палочку с йодом и указал на живот больной: дескать, смазывай. Потом он поднял указательный палец и покачал головой.

— С первого дня?.. Поспешность к добру не приводит, особенно в нашей специальности. Товарищ студент, вы пинцет не так держите… Вот-вот, теперь правильно. Его нужно держать, как перо… Ну, как, Танечка, не очень больно? — обратился Золотов к больной.

Еще раз я заметил, что у Золотова прекрасная память, но нас, студентов, он умышленно не называл ни по имени, ни по отчеству, ни по фамилии.

— Что вы молчите, Таня? Больно или нет?

— Терпимо, Борис Наумович.

— Вот и хорошо, детка. Скоро кончим.

Захаров промокал марлевыми салфетками кровь, отрезал ножницами шелковые нити, держал крючки. Уши у него были красными.

Операция кончилась через двадцать минут. Больную увезли. Золотов снял с рук резиновые перчатки.

— И все-таки вы не правы, — сказал Захаров. На лбу его вдоль бровей собрались тонкие морщинки.

— Запомните, товарищ: наши больные не институтские собачки, предназначенные для опытов. До вас доходит эта мысль?

— Не совсем, — ответил Захаров. Он смотрел в спину удаляющегося Золотова.

— Не отчаивайтесь, — сказала операционная сестра, сортируя инструменты.

— Почему? — спросил Гринин.

— Это еще только цветики.

— Вы слышите? Она довольна, — сказал Гринин, глядя на нас.

— Еще бы!.. Не завидую больным, которые попадутся к вам в руки. Вы же студенты!

— Интересная дама, — сказал Захаров, — только… нервы никуда.

— Что вы в нервах понимаете? Вы даже не проходили нервных! — И она вдруг рассмеялась громко, на всю больницу. У меня даже в ушах зазвенело. — Желают оперировать!? Вы же студенты!

— Ну и что ж, что студенты? Мы хотим оперировать.

— Многого захотели! Пинцет держать не умеете.

Я присмотрелся к ней. Да, это была вчерашняя операционная сестра Нина Федоровна Веренева, помогавшая оперировать мотоциклиста Лобова. Высокая и стройная, с черными бровями, чем-то она напоминала Валю. Но почему Нина сегодня такая злая?

Захаров сбросил с себя халат, перчатки, маску и вышел в предоперационную. Мы за ним.

— Возмутительно! — Гринин нервно жестикулировал. — Зачем мы сюда приехали? Чтобы опять смотреть? Мне надоело быть зрителем! Я хочу работать! — Гринин долго еще говорил в этом же духе.

Захаров смотрел в угол. В этом углу не было решительно ничего интересного. Это был такой же угол, как и все другие углы операционного блока, — пустой и чистый, без лишних предметов, но Захаров смотрел туда, и морщины на его лбу начали расправляться, и уши не были уже такими красными.

— Я уже не злюсь на Золотова, — вдруг сказал он. — Уже совсем не злюсь. И вот почему. Не следовало мне в первый же операционный день требовать самостоятельной работы. Золотов видит нас в операционной впервые. Откуда он знает, на что мы способны? Может ли он доверить незнакомому студенту жизнь человека?.. Правильно поступил Борис Наумович, как настоящий, вдумчивый врач. — Захаров взглянул на Гринина и потом на меня.

— Пожалуй, ты прав, — быстро сказал Гринин.

— Да, твоя просьба была, конечно, преждевременной, — согласился и я.

Вбежала Валя и сказала мне:

— Вот вы где! Вас срочно зовет Михаил Илларионович.

Она заглянула в операционную и, увидев сестру, обрадовалась:

— Ниночка? Ты? — Она проскользнула в операционную, прикрыла за собой дверь, потом вышла и сказала мне: — Вы еще здесь? Чего же вы не идете? Он ждет вас.

— Зачем?

— Он просил позвать, а зачем — не знаю.

Я быстро пошел вслед за Валей. У нее красивая походка. И тонкая талия.

— Ну, где же он? — спросил я, идя за Валей. Нехорошо долго идти молча.

— Был в ординаторской.

Я приоткрыл дверь. Чуднов сидел у окна и курил.

— Куда это вы запропастились?

— В операционную заглянул. У товарищей первый операционный день.

— Так. Садитесь, Игорь Александрович. Вы знаете, зачем я позвал вас? Нет? А вот зачем: сожалею, что перехвалил вас. Видимо, я потерял чувство меры и слишком рано стал хвалить, а это вредно. Скажите, назначения вашим больным выполнены?

— Наверно, — сказал я, пожимая плечами. Я не знал, выполнены они или нет.

— А знаете, кому что назначено?

— Не совсем, — сказал я. — Не успел запомнить как следует.

— Так. Верю. Сразу запомнить трудновато. А вы взяли бы истории болезни и по ним проверили, что больные получили и что нет. Учтите: я строго-настрого приказал сестрам не делать вашим больным ни одной процедуры. Они будут раздавать лишь порошки и пилюли.

— Понимаю, — сказал я.

— Пока не выполнили назначений, из отделения ни шагу. Выполните — пожалуйста, можете сходить к товарищам и даже в пивную. Но прежде всего дело. А то что же получается? Больные ждут, беспокоятся, нервничают, а мы о них забыли. — И очень громко он крикнул: — Валентина Романовна!

Валя вбежала так быстро, словно стояла за дверями.

— Обеспечьте Игоря Александровича шприцами и немедленно приступайте к инъекциям. Поучите, если он… не очень ловок.

Мог ли я кому-нибудь признаться, что за четыре года учебы не сделал ни одной инъекции? И я такой был не один. Это, видно, дошло до дирекции, и с прошлого года ввели практику и на младшем отделении. Студенты первого и второго курсов дежурили в больнице, помогали кое в чем сестрам. Нам же, третьекурсникам, уже разрешалось производить желудочное зондирование, делать инъекции и вливания и прочие более или менее мудреные вещи.

В прошлом году и я кое-что делал. Но надо признаться, меня всегда влекло к чему-то более значительному… Я почти овладел такими сложными манипуляциями, как гастроскопия и бронхоскопия. Я не зря говорю «почти», потому что самостоятельно проделать такую манипуляцию мне не давали.

Строгости на дежурствах не было никакой, и, если удавалось, я пробирался в операционную. Несколько раз я ассистировал на операциях; причем однажды ассистировал профессору, и за кое-какие инструменты мне пришлось подержаться.

Я был не первым, а четвертым ассистентом. Но ведь и четвертый ассистент — нужное лицо, без которого профессор не мог обойтись.

Меня всегда манили сложные вмешательства, а какими-то инъекциями я не интересовался. Инъекции… Ну что там сложного? Набрал в шприц лекарство и впустил его через иглу больному. Это всегда сможешь, если хоть раз видел, как это делается. Особой подготовки здесь не нужно. С такими мыслями я приходил на вечерние дежурства в хирургическую или терапевтическую клинику, и, когда дежурство заканчивалось, я с чистой душой раскрывал перед медсестрой листок учета, где она расписывалась. Каждое дежурство приносило что-то новое, полезное, особенно тем, кто не только смотрел, а и делал что-то сам. Я всегда старался чем-то заняться в операционной. Если не ассистировал, то помогал давать наркоз, определял группу крови, а потом помогал переливать кровь. В терапевтической клинике порой бывало скучновато, и я однажды вместо нее пошел в хирургическую, а подписывать понес в терапевтическую. Сестра отказалась и повела меня за руку к дежурному врачу. Но сил у нее было меньше, и она махнула на меня рукой. «Подпишите, Сима, ну что вам стоит?» Я уговорил ее лишь на четвертый день, перед самой сдачей листка учета в деканат. Этот случай я не забуду, если даже буду жить сто шестьдесят лет. Спасибо еще Симе, что она смолчала, и никто не узнал о моей проделке. Неприятностей могла быть уйма. Я, кажется, впервые понял, что студент должен идти не туда, куда ему хочется, а как указано в графике, хотя график, может быть, нуждается в улучшении… студентами. Но ведь директору не прикажешь.