Югославская трагедия

В голосе Иована послышалось раздражение.

— Почему же так происходит?

— Почему? Разве я знаю, брате? Приказано пока сковывать силы врага в таких пунктах, как Бор, Ливно, и вести разведку, — больше ничего. Высшие соображения!

— А мне все-таки непонятно, почему вам не разрешают напасть на Бор и помешать немцам добывать и вывозить медь? Какие тут могут быть «высшие соображения?»

Милетич, закусив губы, пытливо взглянул на меня, словно нашел в моем вопросе отклик на волновавшие его мысли, встал и резким движением затянул на себе ремень.

— Идем-ка, брате, прямо к командиру корпуса. Тебя Попович примет, это я точно знаю, и мы все выясним…

«Попович? Тот самый, поэт и испанский герой, о котором рассказывал Мусич?..» — подумал я с волнением и, поднявшись, машинально провел по обросшим щекам и подбородку. Уловив это мое движение, Иован достал из кармана кусочек зеркала с отбитыми, зазубренными краями и подал мне.

Давно я не видел своего лица. Вид был, что и говорить, неказистый. Лицо какое-то желтовато-бледное, скулы обострились. Под запавшими глазами появились морщинки. Нос стал еще курносей, а веснушки заметнее. Когда-то вихрастые, светлые волосы сами собой пригладились и будто поредели.

— Не мешало бы побриться, — пробормотал я. — Есть бритва?

Все нашлось у Милетича: и бритва и мыло. Я наскоро приводил себя в порядок, а он молча наблюдал за мной искрившимися глазами…».

7

«…Низко нависшие облака сливались с деревьями леса в одну темную массу, дышавшую сыростью и холодом. Ни одной звезды на черном небе. Только багровые отблески костров плясали вперемежку с тенями.

— То е рус! — внушительно сказал Милетич-Корчагин часовым.

Один из них, посмотрев на меня с любопытством, пошел доложить. Через минуту нас позвали.

Мы вошли в большую палатку, а Лаушек побежал к костру, где остались Мусич, Антонио, Энрико и Пал, чтобы сообщить им услышанные от Милетича новости.

После темноты леса нас ослепил яркий свет. В палатке горели фонари. В костре тлел известняк, пропитанный смолой, распространяя тепло и приятный запах. Длинный стол был застлан географическими картами. В углу с шипением крутилась патефонная пластинка.

Перед патефоном на табуретке неподвижно сидел человек в меховой куртке, в желтых зашнурованных сапогах, должно быть, иностранец. Он увидел нас, но не пошевельнулся. Его преждевременно обрюзгшее серое лицо с выдающейся челюстью, плоскими щеками и мешками под глазами было неподвижно и невыразительно. Он не слушал и джазовой музыки, напоминавшей кваканье болотных лягушек. Слегка наклонив голову, он жадно ловил ухом то, что говорил другой иностранный офицер, плотный, коренастый, с румяным лицом, жесткими, торчащими, как иглы, усами. Этот был в брюках навыпуск и блузе хаки с галстуком под цвет блузы и с погонами на плечах. Похаживая перед чернявым человеком, склонившимся у стола над картой, и дымя сигаретой, он быстро говорил что-то по-немецки.

Я разобрал лишь несколько фраз.

— С моей стороны это была безумная смелость. Но зато результаты… более чем великолепны…

Тут офицер в блузе заметил нас.

Он снял пластинку. В палатке сразу стало тихо.

— Друже команданте, это русский, Николай Загорянов. Он бежал из лагеря «Дрезден», — негромко объявил Милетич, обращаясь к чернявому, элегантно одетому человеку, сидевшему над картой.

Тот не сразу поднял голову. Было ясно, что мы пришли не вовремя. На какой-то миг его смуглое, обожженное солнцем тонкое, худощавое лицо с черными короткими усами и глубоко посаженными темными маслянистыми глазами помрачнело.

Я понял, что это и есть Попович.

— Ах, русский?.. — Он встал, небольшого роста, юркий, и пожал мне руку. — Мне уже доложили о вас. Здраво. Очень рад.

Он говорил радушно, только чуть неровный голос выдавал его скрытое волнение.

— Еще один союзник! — весело сказал он. — Наши ряды крепнут. Знакомьтесь, так уж и быть. Это американский представитель, подполковник, [11] виноват, полковник Маккарвер.

Офицер в брюках навыпуск поправил сбившийся на сторону галстук и дружески махнул мне рукой.

— Капитан Пинч, англичанин. — Комкор указал на высокого сухощавого человека в меховой куртке, и тот слегка повел подбородком в мою сторону.

— Все союзники в сборе, — громко объявил Попович, наливая из фляжки в стаканы. — Вы солдат или офицер, друже Загорянов?

— Лейтенант.

— Отлично. У нас этих званий пока еще нет. Мы еще не в полном смысле слова регулярная армия, но к тому идем. Борьба, суровая борьба у нас на первом месте. Потом уж чины и прочий антураж. Рад, что вы удрали к нам. Будете теперь драться за свободу наших народов. Оставайтесь, чувствуйте себя, как в своей родной армии.

Комкор устало сощурил глаза.

— Друже ком анданте, — решительно обратился к нему Милетич. — Мы к вам по делу. — Он замялся.

— Говори, не стесняйся. От союзников у нас нет секретов.

— Вот у Загорянова есть план насчет Бора. Он советует…

По мере того как Иован говорил, решимость, с какой он начал, слабела, и кончил он почти робко:

— Хорошо было бы… Как по-вашему?

Попович молчал, вопросительно глядя на Маккарвера.

Не теряя времени, я со своей стороны тоже пытался доказать необходимость этой операции.

— Ясно! — прервал меня комкор. — Еще один советский человек в этой бригаде — и еще один план! У нас уже тут побывало трое ваших русских — как и вы, удрали из лагеря. Уговорили меня пойти на Майданпек. Согласился. И что же? Не повезло. Погибли. Все трое. Мир их праху. Герои были, юнаки! Но погибли не только они, — повысил комкор свой густой, подчеркнуто спокойный голос, — а еще и мои бойцы, сотня самых лучших моих бойцов… Вам ведь не хочется, чтобы повторился Майданпек? И мне не хочется.

Иован растерянно посмотрел на меня, словно говоря: «Ну что, разве я не предупреждал тебя?»

— Что касается вас, — скользнув взглядом по Милетичу, сказал Попович, — то вы здесь, как курьер, свое поручение выполнили. Теперь немедленно отправляйтесь под Ливно. Пакет командиру бригады Перучице готов. Вот он. — Тонкий конверт из папки упал на стол. — Все!

— Еще один вопрос, — с живостью сказал Милетич, беря конверт.

— Быстро!

— Разрешите зачислить друга Загорянова в наш Шумадийский батальон.

— А! Сошлись уже?

— Побратались, — улыбнулся Иован.

— Ну, добро, добро. Разрешаю. Значит, увозишь его от нас?

— Выходит, так…

— Ну что ж… Раз уж побратались, ничего не поделаешь! Да, еще вот что, — строго добавил Попович. — Советую вам, Корчагин, как политкомиссару роты, держать своих бойцов в рамках дисциплины. Никаких фантазий! А вы что же не выпили, дружок? — спохватился он, пододвигая ко мне стакан. — Наша ракия. Не хуже вашей водки. Прошу.

— Спасибо. Я не пью.

Цепкая рука легла на мое плечо. Я обернулся. Сзади стоял Маккарвер. На лице его сияла широкая улыбка.

— Русский лейтенант! Вы неплохо говорите по-сербски. Мы с вами превосходно поймем друг друга. Я и по-русски скоро научусь. — Он добродушно похлопал меня по плечу. — Мне нравится ваш план нападения на Бор. Вполне поддерживаю. Все ваши сведения абсолютно сходятся с моими данными. И представьте, только что перед вашим приходом я убеждал командира в том же самом: надо напасть на Бор. Но что делать? Этот Майданпек испортил нам ситуацию. Как у вас говорят: «Обжегшись на молоке, дуешь на воду»? Так, что ли?

У меня возникла надежда, что американец может помочь мне переубедить Поповича.

Но только я открыл рот, чтобы заговорить с ним, как он, по-прежнему любезно улыбаясь, подал мне руку со словами:

— Мы с вами еще встретимся в ближайшем будущем — фронтами! До скорой встречи!

— До скорой! — кивнул головой и Попович.

Нам с Иованом ничего не оставалось, как уйти.

Мы направились к выходу.

Маккарвер проводил нас: