Безымянная слава

Annotation

Роман Иосифа Ликстанова о советских журналистах 20-х годов.

Иосиф Исаакович Ликстанов

Часть первая. Новичок

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Часть вторая. Нетта

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Часть третья. Крушение

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Часть четвертая. Слово

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Эпилог

Иосиф Исаакович Ликстанов

Безымянная слава

Иосиф Исаакович Ликстанов родился в 1900 году в городе Сумы, на Украине, в семье ремесленника. До революции он учился в школе, а когда началась революция, оставил учение и стал журналистом.

В годы гражданской войны и позже И. Ликстанов сотрудничал в газетах. С 1930 по 1948 год он работал в свердловской газете «Уральский рабочий». Героическому труду уральских рабочих посвящены многие очерки и статьи, написанные им в этот период.

В 1943 году в Свердловске, а через год в Москве была опубликована повесть И. И. Ликстанова «Приключения юнги», в которой писатель рассказал детям о Военно-Морском флоте и о моральных качествах советских людей: о дружбе, о чести, об уважении к товарищу, о чувстве долга.

В 1947 году вышла в свет новая повесть писателя — «Малышок». Тема ее — самоотверженный труд в дни войны рабочих-уральцев и их славных помощников — учащихся школ ФЗУ. Повесть «Малышок» получила широкое общественное признание и была удостоена Государственной премии.

В 1949 году была опубликована приключенческая повесть И. Ликстанова «Зелен камень». В 1953 году писатель опубликовал повесть «Первое имя» — о пионерах уральского города и о людях героического труда.

Роман «Безымянная слава» — последнее произведение И. И. Ликстанова. Осенью 1955 года писатель скоропостижно скончался. Этот роман о советских журналистах 20-х годов вышел в свет после смерти писателя.

Часть первая. Новичок

1

В комнате литературных работников газеты «Маяк» стояла тишина — хороню известная журналистам усталая непрочная тишина, отделяющая сдачу в набор последней строчки информации от просмотра сверстанных полос новорожденного номера газеты.

Можно было подумать, что комната безлюдна. Степан Киреев, большой парень в парусиновой юнгштурмовке и дешевеньких серых брюках, не подавал признаков жизни. Он терпеливо провел здесь, устроившись в глубоком кресле возле секретарского стола, час, полтора… сколько? Вот и вечер пришел, короткий южный вечер. Венецианские сводчатые окна стали тремя золотыми щитами с черными крестовинами. Золото заката с минуты на минуту тускнело, и крестовины становились все шире, расплывались, спеша слиться с темнотой.

Потемки, овладевая комнатой, преображали все, что видел Степан. Письменные столы, покрытые изорванной клеенкой и заваленные газетами, теперь казались огромными, не на человеческий рост. Шкаф у боковой стенки воспринимался лишь в двух измерениях, как широкие и низкие черные ворота… Маятник висячих часов все громче и звучнее отсчитывал секунды. Родились новые звуки. Под столами в проволочных помятых корзинках для черновиков зашуршала бумага. Мыши искали хлебные корки, крошки сыра и объедки колбасы — то, что привыкли находить изо дня в день.

Степан переставил затекшие ноги, вздохнул и снова окаменел. Он ждал по инерции, ему больше ничего не оставалось. Алексей Александрович Нурин не пришел; он не пришел, хотя, назначив Степану час и место встречи, деловито сказал: «Прошу не опаздывать, дорогуша, будем с самого начала уважать друг друга». Да, потребовал уважения и не пришел. Почему он не пришел?.. Подавляя накипавшую обиду, Степан ждал, ждал… Мыши перекатывались из угла в угол, не обращая на него внимания, — редакционные мыши, уверенные в незлобивости людей.

Под лепным потолком загорелась пыльная лампочка. Сквозь уходящую дремоту Степан увидел худощавого человека в толстовке, коломянковых брюках и порыжевших матерчатых туфлях на босу ногу. У него было острое и тонкое лицо без возраста; лишь по седине в рыжеватых бровях, по красноте век и резкой складке вокруг тонких губ можно было заключить, что человек не молод, что, может быть, он даже стар.

— Ждете кого-нибудь? — спросил он, глядя на Степана с безразличной улыбкой.

— Да… товарища Нурина.

— А… — без выражения проронил человек, сел за секретарский стол, сдвинул назад замасленный картуз цвета хаки, с надломленным целлулоидным козырьком, надел очки в железной оправе и зажег настольную лампу. — Кажется, Нурин собирался сегодня на концерт в Межсоюзный клуб. Впрочем, не знаю… Зачем он вам нужен?

— Товарищ Нурин должен передать мне дела.

— Дела? Вероятно, вы и есть новый сотрудник «Маяка»? Слыхал, что нашего полку прибыло. Давайте знакомиться. Моя фамилия Сальский. Есть и имя-отчество, но его никто не помнит, не запомните и вы.

Степан назвал себя, пожав его пергаментно сухую руку.

— Что вам поручили, юноша, в нашей кормушке?

— Горкомхоз и финотдел.

— Не бифштекс, должен сказать.

— И окрисполком.

— Без шуток! — привскочил Сальский. — Вы не бредите, не ошибаетесь? Это здорово… это, знаете ли, очень здорово! И вы надеетесь, что Нурин за ручку введет вас в окрисполком? Святая наивность!.. Если подождете пять минут, мы потолкуем, а? Займитесь чем-нибудь, посмотрите газеты, составьте завещание. Это не лишнее в вашем положении.

Схватив полоску типографской обрези из стопки, лежавшей на углу стола, он с силой клюнул пером в чернильницу и стал писать быстро, без остановок и помарок. Не перечитав написанное, повернул ручку настольного телефонного аппарата, вызвал типографию «Маяка» и прокричал в трубку.

— Кто сегодня выпускающий?.. Ты, Пальмин? Очень кстати, старик! Есть пятьдесят исключительных строчек. Пароход «Ллойд Триестино» полчаса назад залез в бухту… Ага, ты тоже слышал гудок! Вот-вот, даже по гудку чувствуется, какая махина. Первоклассная посудина! И оставлю информашку под твоей чернильницей, пришли рассыльного… Без дураков, такой гвоздик пойдет лидером «Последнего часа». Не ругайся! До завтра! — Он положил трубку. — Бежим, товарищ Киреев, не то наш милый секретарь придушит меня за позднюю сдачу материала. Но пароход он непременно сунет в текущий номер.

— Значит, можно не ждать товарища Нурина?

— Можно ждать, но не стоит. Никаких дел старый иезуит вам не передаст, пока вы не пожалуетесь Наумову. Погасите свет…

Их встретил теплый безветренный вечер. Магазины еще не закрылись, но опустели; тротуары, рестораны и кофейни наполнились. Возле киосков с водами было особенно людно. Продавщицы смешивали газированную воду с сиропами — рубиновым, розовым, желтым. Открытые вагончики трамвая везли шумливых пассажиров. В высоких экипажах, запряженных парами, проплывали турки-импортеры, неподвижные и высокомерные, как бронзовые божки в фесках, непременно с женщинами.

Главная улица города, там, где она выходила к морю, пахла смолой, рыбой и солью, запахами простора.

— На Приморский бульвар к толстому папе Дроси? — предложил Сальский.

Степан замялся. Он не знал, насколько удобно ему, комсомольцу, посещать рестораны, и, кроме того, его карман не был рассчитан на подобные расходы. Впрочем, желание побеседовать с Сальским взяло верх над сомнениями.

Журналисты заняли мраморный столик в дальнем углу широкой каменной веранды. За соседними столиками люди пили и ели, разговаривая, смеясь и споря по-южному шумно. Время от времени из-за буфетного павильона доносился шум волны, разбивавшейся о гранитную набережную. Неподвижная листва каштанов, обступивших веранду, ярко зеленела в резком электрическом свете, словно к ней вернулась весенняя свежесть.