Разлив. Рассказы и очерки. Киносценарии

Annotation

В книгу известного советского писателя А. А. Фадеева (1901–1956) вошли повесть «Разлив», рассказы, очерки и киносценарии.

Александр Фадеев

РАЗЛИВ

Глава первая

1

2

3

4

5

6

7

Глава вторая

1

2

3

Глава третья

1

2

3

Глава четвертая

1

2

3

4

5

6

7

Глава пятая

1

2

3

4

Глава шестая

1

2

3

Глава седьмая

1

2

3

4

5

Глава восьмая

1

2

3

4

5

6

Глава девятая

1

2

3

4

5

6

Глава десятая

1

2

3

4

5

6

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

Рождение Амгуньского полка

1

2

3

4

5

6

7

Один в чаще

1

2

3

Землетрясение

1

2

3

4

5

О бедности и богатстве

Сергей Лазо

Особый коммунистический

Михаил Васильевич Фрунзе

По Чехословакии 1938 года

Лётный день

Братство, скрепленное кровью

Боец

Бессмертие

Ленинград в дни блокады

Город великих зодчих

Рыбинская,5

Улица в апреле

На трамвае на фронт

«Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж»

Моя сестра

Дети

Школа

Дорога жизни

Носящий имя Кирова

«Октябрина»

«Подполковник Ф. никуда не уйдет»

Катерники

Подводная лодка Маяковского

Балтийский почерк

Эпрон

Ленинградский фронт летом 1942 года

Истребители

Кamя Бpaуде

Защитники Ханко

«Труд милосердия»

Июнь — июль

Ленинград бессмертен

КИНОСЦЕНАРИИ

ПЕРЕКОП

КОМСОМОЛЬСК НА ТИХОМ ОКЕАНЕ

СЕРГЕЙ ЛАЗО

ПРИМЕЧАНИЯ

РАЗЛИВ

РОЖДЕНИЕ АМГУНЬСКОГО ПОЛКА

ОДИН В ЧАЩЕ

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

О БЕДНОСТИ И БОГАТСТВЕ

СЕРГЕЙ ЛАЗО

ОСОБЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ

МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ ФРУНЗЕ

ПО ЧЕХОСЛОВАКИИ 1938 ГОДА

ЛЁТНЫЙ ДЕНЬ

БРАТСТВО, СКРЕПЛЕННОЕ КРОВЬЮ

БОЕЦ

БЕССМЕРТИЕ

ЛЕНИНГРАД В ДНИ БЛОКАДЫ

КИНОСЦЕНАРИИ

ПЕРЕКОП

КОМСОМОЛЬСК НА ТИХОМ ОКЕАНЕ

СЕРГЕЙ ЛАЗО

notes

1

2

3

4

5

Александр Фадеев

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

КИНОСЦЕНАРИИ

РАЗЛИВ

Глава первая

1

Эта земля взрастила полтора миллиона десятин гигантского строевого леса.

Мрачный, загадочный шум вечно плавал по темным таежным вершинам, а внизу, у корявых подножий, стояла первобытная тишина. Она скрывала и тяжелую поступь черного медведя, и зловещую повадку маньчжурского полосатого тигра, и крадущуюся походку старого гольда Тун-ло. Под его мягким улом сухой лист шебуршал чуть слышно и ласково.

Плодородные берега Улахэ родили буйные дикие травы и изнывали в тоске по более совершенному потомству. Племянники Тун-ло, перебравшись сюда из чужой для них Сунгарийской долины, впервые пробовали ковырять деревянной сохой жирный улахинский чернозем.

В те времена полуразрушенные валы и рвы древних крепостей Золотой империи обрастали крепкими дубами, а каменные ядра, разбросанные по пади сгнившими впоследствии катапультами, покрывались ярким бархатным мхом, и ими резвились в травяной сени веселые лисенята. Первый русский пришелец — Кирилл Неретин — поднял твердый коричневый дерн железным плугом, и его свежевыстроенные амбары ломились от полнозерного хлеба.

Теперь Кириллу Неретину семьдесят пять лет, гольду Тун-ло — девяносто три, а Жмыхову, леснику, — сорок семь. Но в те времена Тун-ло не имел еще ни одного седого волоса, Неретин был первый человек с русой бородой, который увидел гольда, а Жмыхов пришел неизвестно откуда через двадцать один год после Неретина, и то ему было всего восемнадцать лет от роду.

За Неретиным народ хлынул лавиной. Неумолчно визжали пилы, стучали топоры, в долине редели леса, и пыльный желтый тракт на двести верст прорезал угрюмые дебри от Спасск-Приморска до Сандагоу.

Пришельцы не знали здешних законов. Им чужда была дикая воля Сихотэ-Алиньских отрогов. Они несли с собой свой порядок и свои законы.

Так старое смешалось с новым…

Был Тун-ло коряв и мшист, как лес: дикая кровь предков мешалась в его жилах с янтарной смолой, что текла по кедровым венам в заповедных улахинских чащах. Жмыхов без промаха бил белок в охотничий сезон, легко гнул правой ладонью медные пятаки, а кровь его бурлила, кипела и пенилась, как березовый сок весною. Вместе они проникли и на далекий север к чукчам, и на серебро-свинцовые рудники в Тетюхинской бухте, и на золотые прииски Фудутун в верховьях Имана.

И когда, женившись, Жмыхов осел на хуторе в среднем течении Ноты, Тун-ло подумал, что кончилась последняя хорошая жизнь какого бы то ни было гольда на этом свете.

2

Наступила весна, а с весной пришла ежегодная пантовка^[5]. Жмыхова схватила малярия, и он не мог идти в тайгу. Постоянным его спутником на охоте была дочь. Она справлялась с винтовкой лучше любого деревенского парня, готовая сравняться с отцом, у которого была самая верная пуля во всей волости. Однако отпускать Каню одну на большого зверя он еще не решался.

— Что ж, паря, пойду я? — сказала жена Марья. Вернее, она задала вопрос, но Жмыхов знал, что ее теперь ничем не удержишь.

Была пантовка, какой не видали за последнее десятилетие, и Марья, тряхнув стариною, поддержала честь жмыховской фамилии. Обыкновенно самым последним спускался с сопок старый гольд Тун-ло, но в этом году он уже вернулся, а Марьи еще не было.

Поправившись, Жмыхов расставил по верховым ключам и притокам Ноты нерета, каждый день переполнявшиеся серебристыми хариусами и толстыми пятнистыми линями. Рыба едва сдерживала янтарную икру. Спустившись до Самарки, он занял у Стрюка в счет удачной пантовки сорок рублей и, закупив дроби и пороха, вместе с Каней постреливал по таежным озерам черноголовых селезней.

Марья пришла через пять дней после Тун-ло и принесла одними пантами больше гольда. Их купил марьяновский скупщик — хитрый китаец, за свой маленький рост и острые ушки прозванный "Зайцем". Он выпил у Жмыхова неимоверное количество чаю и, с уважением поглядывая на Марью, беспрерывно повторял одну и ту же фразу:

— Эх, хороша бабушка!^[2]

При этом он громко всхлипывал в знак высшего удовольствия и одобрения.

Вместе со скупщиком по уссурийским долинам побежала гордая слава о женщине, взявшей весеннее первенство на всем пространстве от золотистых нив Сучана до холодных истоков Хаунихедзы.

Однако этой весной разговор о Марьиных подвигах продолжался недолго. Иные события волновали жителей Улахинской долины. Сердце этих событий билось за девять тысяч верст от Сандагоуской волости — в далеком незнаемом Питере, но отзвук этого биения чувствовался здесь — у южных отрогов Сихотэ-Алиньского хребта.

Произошли кой-какие перемены.

На смену угрюмому чернобородому волостному старшине пришел мельник Вавила и назвался председателем волостной земской управы. Веселого волостного писаря сменили лавочник Копай и его помощник — сельский учитель Барков.

И хотя Вавила был сифилитик, Копай — мошенник, а Барков — пьяница, хотя с фронта по-прежнему продолжали приходить вести о гибели то того, то другого деревенского парня, а река Улахэ по-прежнему текла в старом направлении все же в этой смене чувствовалось новое.