Дальше солнца не угонят

Николай ИВАНОВСКИЙ

ДАЛЬШЕ СОЛНЦА НЕ УГОНЯТ

Повесть

Теплым июльским утром, когда зеки спешили на развод по звону рельсы, голая Любка раскачивающейся походкой шла к вахте, выставляя напоказ покатые бедра, скрестив руки на груди так, что большие коричневые соски стояли торчком. От них расползались синие татуировки-звездочки. Возле Любки, то забегая вперед и заглядывая ей в лицо, то отставая, испуганно шнырял старший надзиратель Кочка.

— Вот те на! Попалась все-таки! — крикнули из колонны.

Молодые парни из бригады скреперистов смотрели на Любку с пронзитель­ным любопытством, пожилые откатчики отворачивались, и кто-то из них даже сплюнул себе в ноги: "Срамота-то какая!" — и все же провел оценивающим взглядом по женской груди и бедрам.

А когда Любка прошла мимо бригады урок, ей крикнули вслед:

— Что, шалашовка, фраерам подмахивать стала?

Она резко обернулась и с усмешкой, нараспев, грудным голосом протянула:

— Не бойся-я, не изо-о-трется-я-я!..

Взрыв хохота потряс колонну.

И Сенька Кудрявый (Любка узнала его по голосу), взмахнув в ее сторону кулаком, прошипел:

— Ну, погоди, сука!

Уже на крыльце вахты Любка вновь повернулась к колонне и, откинув рукой длинную прядь русых волос за плечи и притоптывая ногой в такт сло­вам, чуть ли не пропела:

— Одна-а-а пого-о-о-дила, в роддо-о-м угоди-и-ила-а! ...

И снова хохот и свист оглушил колонну.

В бригаду бурильщиков, стоявших последними в колонне, пригнувшись и озираясь по сторонам, на ходу пытаясь одной рукой попасть в рукав шахтер­ской куртки, другой — придерживая концы не застегнутого ремня на брюках, бежал Степка Фитиль.

Длинный и тощий, с обмороженными щеками, на которых даже летом не проходили бурые пятна, Степка пришел этапом на рудник глубокой осенью из штрафной зоны, где пролежал пластом несколько месяцев в больничке.

У вахтенных ворот,— когда их пригнали, человек двадцать, изможденных и оборванных,— старший надзиратель Кочка спросил у начальника конвоя, заглядывая в Степкино "личное дело".

— А это что за дылда?

— Фитиль! Дунь — и упадет! В больнице "дуба" давал... а вишь, вы­жил! — оскалился рослый начальник конвоя.

— А ну, жми в пятый барак, до дохтура кантуйся! Да сиди там, а то по кочкам понесу! — сказал, мелко смеясь, Степке Кочка.

Степка торопливо шагнул к открытым воротам, но поношенные брезенто­вые ботинки на шинных подошвах разъехались в стороны, и он, пытаясь удержаться на ногах, взмахнул беспомощно длинными руками, не удержался и плюхнулся тощим задом в грязь. К нему подскочил Кочка, схватил двумя руками за воротник бушлата, помогая подняться, дернул на себя — воротник треснул,— и надзиратель оказался тоже в грязи на заднице.

Конвойные, запрокинув головы, ржали. Начальник конвоя, надув толстые щеки, аж присел, схватился за живот и так загоготал, что стоящие за его спи­ной зеки невольно прижались друг к другу.

Рассвирепевший Кочка вскочил, ткнул Степку сапогом в бок, ахнул, взглянув на свою новую шинель, схватился за подол и, сделав "свиное ухо", стал размахивать им перед Степкиным носом, визгливо приговаривая; "Ах, ты, гад пархатый! Новую шинель... получай за это!" — и несколько раз подряд провел грязным краем подола по Степкиному лицу.

Степка отворачивался, смахивал грязь с лица рукавом бушлата, но толь­ко больше размазывал ее, отплевывался и глупо улыбался, не понимая, в чем дело.

Теперь уже кто-то хихикнул среди зеков...

— А это еще кто? — прикрикнул начальник конвоя на зеков, поправив^на своей шинели ремень с кобурой. Зеки опустили головы.

Кое-как Степка все же встал и, пошатываясь, пошел за ворота.

— Стой! Приклада захотел! — пригрозил ему начальник конвоя, как бы сочувствуя надзирателю Кочке. Степка встал истуканом.

— Рябов! — выкрикнул следующего этапника Кочка, зло блеснув глазами в Степкину спину.

В пятом бараке у открытой буржуйки Степку разморило, и он заснул перед ней, сидя на полу, склонив голову в колени.

И снится Степке, как поднимается он по лестнице с вязанкой дров за спиной на шестой этаж, где в коммунальной квартире он по-прежнему живет со своей матерью в двенадцатиметровой комнате. Сбрасывает он вязанку к круглой печке, присаживается на корточки и обдирает бересту с нескольких березовых поленьев. Степка внимательно смотрит, как медленный огонек ползет по бересте, и, уловив слухом тихое потрескивание сухих дров, закрыва­ет чугунную печную дверцу. Еще Степка приносит вязанку на кухню, сбрасы­вает у плиты, освобождая из-под дров вдвойне сложенную веревку, и уходит к себе в комнату, довольный тем, что коммунальная очередность соблюдена и теперь уже любой жилец может растопить плиту, готовить ужин.

Степка терпеливо ждет мать.

Она приходит с работы радостная, возбужденная: "Степушка, понима­ешь, карточки-то отменили!" — говорит мать. И снятся Степке разноцветные квадратики-талончики, которые аккуратно ножницами отстригает у него в руках продавщица булочной на улице Некрасова.

Потом сидит Степка за столом, напротив матери, и уплетает рассыпчатую картошку, макая ее в подсолнечное масло с солью. В комнате пахнет жареным хлебом. Мать выбирает на сковородке более поджаристый ломтик, хрустит им, пьет чай. Зубы у матери белые, ровные, волосы чуть поседевшие, заколотые на Затылке большим узлом.

То ли от случайной искры, то ли от сильного жара добела накалившейся буржуйки, но Степкина шапка задымилась, и, когда в барак вошли лысый, дородный доктор, а за ним плюгавый Кочка, один из этапников, который на кончике стальной проволоки обжаривал кусочек хлеба перед буржуйкой, толкнул Степку ногой в бок... Тот вскочил и сразу же встал в ряд этапников, выстроившихся вдоль барака, вытянув руки по швам.

В бараке послышались смешки, глухое покашливание, и тот же этапник уже локтем снова толкнул Степку в бок. Он завертел головой, ничего не пони­мая, и только тогда, когда к нему подошел доктор, ткнув Степку пухлым пальцем в плоский живот и улыбаясь, сказал:"Ну и фитиль же ты, бра­тец!" — барак содрогнулся от хохота...

И правда, Степка в тот вечер по воображению зеков выглядел настоящим фитилем: тощим, с длинной шеей, на которой замерла голова с дымящейся на ней шапкой.

— Ну и фитиль! Ну и фитиль! — повизгивал рядом Кочка.

Вдруг что-то сообразив, он подскочил к Степке, прицелился, прищурив левый глаз, и ехидно спросил: "А шапки перед начальством надо снимать?"

Степка схватился за шапку, прижал к бедру, но тут же, взвыв от боли, взмахнул ею в воздухе; шапка, оставляя за собой искрящийся хвост, сделала

Полукруг над головой Ночки и шлепнулась за его спиной. Степка сунул обож­женные пальцы в рот.

— Отставить потеху! — сделал строгое лицо Ночка.— А ну, затопчи,— приказал он одному из доходяг и вопросительно глянул на доктора. Зеки притихли.

Степенный доктор потрогал Степкины мускулы на руках, неодобрительно покачал головой, заставил Степку открыть рот (не подвержен ли тот цинге), указательным пальцем надавил ему на глаза: "Не больно?" — спросил и обро­нил, подходя к следующему этапнику: " Этого чудака к дамам, воду таскать! Пусть откормится..."

На мужскую и женскую зоны лагерь разделяла колючая проволока. С вечера вдоль нее прохаживались двое дежурных нарядчиков с палками, чтобы на ночь никто из мужчин не прошмыгнул в женскую зону. К женщинам на ночь нарядчики если кого и пускали, то только урок, которых они побаива­лись, да и то за серьезные подачки.

Колонка находилась в мужской зоне, и утром, после развода, женщинам таскали воду к проволоке человек десять доходяг, прибывших этапом из штрафных лагерей.

Женскую бригаду по доставке воды в бараки и на кухню возглавляла Любка-шалашовка.

— Эй, Машка Копейка! — командовала она в то утро с крыльца сто­ловки.— Забирай ведра и таскай воду на кухню. Возьми в помогайлы вон ту фраершу в красном платке! А ты, дура пучеглазая, чего стоишь? Таскай в пятый барак, да поживее, а не то в шахту загремишь... и так кантуешься сколько?