Бронзовая жужелица

Анатолий Власов

Бронзовая жужелица

Рассказ

Рисунки С. Малышева

Если бы Агейкин всегда произносил вслух то и так, что и как думал, то у него, вероятно, получилось бы примерно такое:

— Игорь — он Игорь, но у него башка. И лапы у него чувствительные, то и скажу вам… Ничего парнишечка.

Словами же получалось вот что:

— А чего спрашивать? Человек при деле.

В мастерскую центральной заводской лаборатории Игоря Егоренкова Агейкин привел прошлой весной, в то самое время, когда на березе под окном, высвеченные супротивным солнцем, засветились бледными крапинками листочки. Его Агейкин присмотрел в инструментальном цехе у граверов. И, еще не освоившего тонкое и муторное граверное дело, прямо с учеников забрал к себе, в ученики же, потому что Агейкину самим главным инженером был выдан вексель: отдадим любого на заводе, на кого пальцем покажешь.

Игорь Егоренков, а вообще-то его ребятня звала Игор-Егор, потому что так было складнее, имел от роду семнадцать лет, учился тогда в девятом классе вечерней школы. Теперь, вполне естественно, он уже закончил десятый, еще остался годок, и с нынешней весны, с женского праздника, он стал полноправным рабочим, и не только потому, что из шестичасовиков перевели в восьмичасовики, а более всего потому, что долгий срок ученичества, чуть не годовой — так определил Агейкин, — был завершен, и Егоренкову присвоили второй разряд слесаря по КИП, то есть по контрольно-измерительным приборам.

Работы Агейкину хватало, особенно в то время, как ушла его напарница, золотоволосая и золоторукая по умению своему Оленька Пушкарева, Что поделаешь: из Одессы, будто там невест нету, приехал морячок торгового флота Иван Жуков и увез девушку к синему Черному морю.

Начальник ЦЗЛ тотчас предложил Агейкину другую дамочку, из лаборатории же, К этому предложению Агейкин отнесся не то что холодно, а даже воинственно. Короче, он поднял шум и заявил, что лучше будет один две горы воротить, чем возьмет помощника не по своему выбору.

Тогда и получил вексель.

А без помощника Агейкин вкалывал, как говорится, по полторы смены три месяца. Но не спешил с приглядкой.

Игоря он приметил нечаянно. Пригласили Агейкина посмотреть, имея в виду подремонтировать, пантограф у старого гравировального станка, немецкого и довоенной еще поставки. Технической документации на него, как и следовало ожидать, никакой не сберегли, а точность нужна. И кто же, если не Агейкин, мог сделать возможную подналадку, если и микрометры, и штангеля, и всякие там весы, самописцы, не говоря уже о разных шаблонах, мерных пробках и прочем всевозможном, лечит он уже двадцать лет?

У граверов в уголке сидел и ковырялся над чем-то железным парнишка; ну это, конечно, условно можно было сказать, поскольку рост у парнишечки, судя по спине, был если не баскетбольный, то около, а ширина плеч и размер рук почти в два раза внушительнее его, Агейкиных.

Раза два, оторвавшись от пантографа, Агейкин проходил к окну, будто бы по делу — на свет и на просвет разглядеть снятые линейки и штанги, а сам все поглядывал на ручищи граверного ученика. Пухловатые большие пальцы парнишечки поразили Агейкина не своим объемом даже, а какой-то нежностью движений; он тут же сравнил их с пальцами своей жены, мастерицы и рукодельницы.

Как и что там было далее — неважно, потому что все тесты Агейкина, проверочно заданные граверному ученику, парнишечка выдержал и вскоре оказался под боком у мастера.

Правда, Агейкина честно проинформировали:

— Парень крупный, но… щербинка у него в автобиографии. Смотри…

— Посмотрим! — закричал Агейкин. — Вы мне это под нос не суйте! И ему тоже!

За Агейкиным парень пошел послушно, даже обреченно как-то, потому что, устроенный на работу через комиссию по делам несовершеннолетних, считал, что его дело — подчиняться, ибо никакой радости на заводе он не мечтал встретить.

Ну, скоро ли, не скоро ли, а за год не то что бы пригляделись друг к другу, а кое-что узнали все же о житье-бытье каждого. Уж так получилось, что Игор-Егор не сплоховал, а точнее-то сказать — он, Агейкин, не сплоховал, остановив свой глаз на парнишечке.

То, что у нового своего выученика судьба поначалу сложилась нетипично, меньше всего мешало мастеру. Он даже, напротив, считал, что если Игорка (так он стал звать его, по-среднему) прикипит к новому делу, то и сгладятся те рытвинки, по которым его жизнь уже начинала трясти.

Еще Агейкин понял за этот испытательный срок, что Игорке работа понравилась, но первый о том не спрашивал, второй не докладывал. Достаточно было увидеть, кроме рук, еще и лицо выученика, чтобы понять: живет он делом-то, поглощен им и сосредоточен в нем.

Узнал Агейкин и происшествие, за которое Игорка был отослан от матери в места не столь отдаленные, сколь не рекомендуемые. Была у подростков компания, верховодил в ней шалопай, который уже искал удовольствий и, соответственно, источников доходов для этого. Парни что-то где-то стянули и утянули за собой Игора-Егора. Поглядывая теперь на парнишечку, Агейкин радовался: дело заманивало Игорку, значит, можно было надеяться, что прежнее отойдет.

Иногда, после смены уж, Игорка засиживался за верстачком. Мельком увидел мастер, что он выпиливает не то значок какой, не то брошь из медной тонкой пластиночки.

«И пусть, — порадовался мастер, — это всегда хорошо, как человек свое что-то начнет придумывать».

Игорка, мастеря безделушку, не то что бы таился от наставника, но и на глаза ему не лез. Утром же, придя по привычке раньше, Агейкин увидел под бумажкой маленькую поблескивающую стрекозочку, очень симпатичную, с размахом крылышек в копейку-двушку. Тут же прикрыл ее, крякнув удовлетворенно, бумажкою и спрашивать и любопытствовать не стал.

Но в обед, придя в столовую, заметил, что на кофточку Тани, молоденькой лаборантки из химлаборатории, чернявой и остроглазой, залетела та самая стрекозочка.

Агейкин опять крякнул, глянул на уткнувшегося в тарелку Игорку и тоже, так же старательно, стал расправляться со своим бифштексом.

Накатил полный май, и раз утром, придя опять за полчаса на работу, когда везде еще было тихо и ни рядом, за стенкой, ни над головой, за потолком, этажом выше, не гудели моторы, уловил какое-то слабое, но настойчивое и непрерывное скребение. Форточка с вечера, по случаю усиления ветра, была закрыта, значит, с улицы звук не мог приползать. Агейкин прислушался, прислушался, да и шагнул уверенно к Игоркину верстаку. Тут он понял, откуда идут звуки: взял в руки спичечный коробок и, приложив к уху, заулыбался, вспомнив свое босоногое довоенное детство и эту невинную затею — поймать да посадить в пустой коробок майского жука. То-то забава слушать этот «телефон», держа у уха коробочку или давая ее, при усиленной просьбе, ясное дело, послушать сестренкам.

Жуков в коробке было два. Увидев свет, они устремились выбраться наружу, но Агейкин не имел прав освобождать их, и кофейные, с сухими жесткими панцирями пленники снова были водворены на место.

В тот день, частенько даже, Игорка брал в руки коробок, вынимал жука, садил на просторную свою ладонь и смотрел на него. Жук полз, раскрывал с легким шорохом надкрыльники, собираясь совершить взлет. Игорка мягко смыкал пальцы и жучий аэродром превращался в темный и теплый ангар, где, как и полагалось, жук складывал крылья, после чего снова отправлялся в спичечную коробку.

Перед концом смены Игорка, вздохнув, выпустил жуков через форточку на волю, а коробок, в котором жуки нагадили, выбросил в урну.

Дня через три в новой коробочке, причем в нее была подложена чистая бумажка («Смотри ты!» — удивился Агейкин), квартировала жужелица с узким и изящным корпусом, с длинной головкой, окрашенная в зеленовато-медный, металлически отливающий цвет. Жужелица была куда как шустра, не то что увальни-жуки, и Агейкин чуть не упустил пленницу оплошно. Успел ухватить ее за жесткие бока, жужелка сердито со-щелкала головой: и этот фокус знал он с детства.