Горькое вино Нисы

Юрий Петрович Белов

Горькое вино Нисы

Повести

Возлюби ближнего твоего

С год уже Аглаю мучили ночные страхи. Казалось, едва стоит прилечь, задремать, — и вот она, костлявая, у изголовья, тянет цепкую руку к горлу… Потому и не ложилась Аглая с вечера в постель, боялась. Днем, бывало, приляжет отдохнуть, а на ночь вытаскивала в коридор, к самому выходу, старенькое плетеное кресло, садилась, закутав ноги байковым одеялом, и так подремывала всю ночь до рассвета — то всхрапывала, то, внезапно очнувшись, зорко и тревожно вглядывалась в темноту затихшего двора.

Дом был старый, барачного типа, но каменный, прочный, оттого и не сломали его, оставили. Да и в глаза он не бросался, не портил вид — притулился за магазином у кирпичного забора, с улицы и не разглядишь, не подумаешь даже. Вокруг понастроили бетонные многоквартирные дома, асфальтовые дорожки проложили, боскеты разбили, деревца высадили. А этот как бы забыт всеми, из домоуправления и не заглядывают. Спасибо шоферу одному, жил тут недолго, с год, а позаботился, привез машину бетона, заставил жильцов лопатами разровнять. Теперь и в дождь хоть выйти можно, а то вечно лужа стояла у самого порога.

Живут в доме люди временные, приезжие — кто квартиру ждет, кто на сезон нанялся, одна Аглая своя здесь, почитай третий десяток пошел, как поселилась. Видно, и помрет тут, в этом вот плетеном скрипучем кресле. Квартиру ей в новом доме теперь уже не дадут, это ясно, да она и не ждет, не желает даже: об этом ли заботы? С Христом в душе дожить бы до конца дней своих, заслужить спасение, войти в царство божие… Так думалось, так хотелось думать. Но житейское отвлекало, суетные мысли лезли в голову, раздражая и пугая неотвязностью своей. Значит, не избранная, не снискавшая прощения? Значит, снова муки вместо небесного Иерусалима?

Аглая считала, что вина ее перед всевышним — за дочку, за беспутную, непослушную, веру отторгнувшую от сердца отступницу Марину. Думы эти особенно терзали ее. Опять же днем, за делами, не такими страшными казались поступки дочери. А ночью казнилась — искала оправдание себе и не находила. Ее вина, ее одной: не уследила, строгости в себе не нашла, чтобы приструнить, не втолковала божье слово — вот и кара…

Ночи были душные — долго остывал раскаленный полуденным высоким солнцем бетон окрестных домов, жаром дышал. Перед рассветом только и наступала спасительная прохлада. Но и она не давала успокоения душе.

Соседи привыкли к чудачеству Аглаи. Новенькие попросту считали ее сторожихой при магазине, посмеивались: работу, мол, на дом берет. Кто возвращался поздно, здоровался, о самочувствии справлялся, но ответа не ждал, не задерживался — все мимоходом, что им до нее. И в квартирах своих были торопливы, суетны, громкоголосы — по душам не поговоришь, не то чтобы истину открыть им. Да и где ей — дочка родная отвернулась, бросила, к чужим людям ушла с малым дитём, в грехе нажитом… При мысли об этом рука сама поднималась сотворить крестное знамение. И перед богом и перед людьми — стыд. Впрочем, люди посудачили и забыли, своих забот хватает. А Христос простит ли? Близко второе пришествие его, близка расплата…

Разве уснешь с такими мыслями? И сон, коли придет, — тяжелый, жуткий, лучше б и не было.

Она просыпалась с дрожью, с ощущением медленно уходящего страха, и сердце трепыхалось в груди так, что не хватало дыхания, — продолжала видеть то далекое, что хотела забыть, выбросить напрочь из памяти, да не в силах была.

Снился тот душный, грозовой, изрезанный молниями день прощания с земным бытием. И всякий раз виделось одно и то же: Николай, обросший, мокрый от дождя, в длинной белой рубахе, облепившей его, встал на парапете колокольни, крикнул что-то, чего не разобрать было за грохотом грома, воздел к бушующему небу руки и меловое лицо свое и кинулся, как в воду, с высоты. Тогда она, теряя рассудок, так и не увидела его в момент падения, в жуткий миг встречи с землей, — и теперь, во сне, Николай все летел, летел, летел вниз, и не было этому конца…

Она вскрикивала в ужасе, открывала глаза, таращила их в темноте, не сразу понимая, где находится и что случилось. Видение медленно гасло в разгоряченном мозгу, и столь же медленно отпускал страх.

Тихо было вокруг, глухо. Мерцала взятая в сетку электрическая лампочка над запертой задней дверью магазина, неярко освещала груду пустых ящиков и картонных коробок, сложенных у стены. Эта тусклая лампочка, эти разбитые ящики и обшарпанная стена с отбитой штукатуркой всегда навевали тоску, а в минуту, когда, очнувшись от жуткого сна, Аглая снова видела их из своего укрытия, они вызывали невыносимо щемящее чувство одиночества и заброшенности. В такие минуты она вдруг ощущала неудержимый бег времени: вот ведь чуть ли не вчера все случилось, а поди ты — целая жизнь прошла. Безвозвратно, неисправимо.

Всю свою жизнь была Аглая одинока. И в голодном детстве, и в девичестве, и когда с Николаем жила, и потом, потеряв его и неожиданно сойдясь с Иринарховым, родив дочку, намучившись с ней, пока вырастила, поставила на ноги, — все долгие прожитые годы не знала она близкой, родственной души, коей и открыться можно, и поплакаться, если что. Чужой она была всем и все ей были чужие, даже муж, даже дочь. Да и где они — где муж, где дочь? Николай разбился с надеждой вознестись в грозовой судный день, предсказанный ясновидцем Филей. Иринархов пошел по селам, по скитам, по монастырям — истину понес людям — и сгинул невесть где, ни слуху, ни духу вот уже сколько лет. Дочь отступилась, предала… Одним утешалась Аглая — что любовь свою, всю без остатка, отдала Христу, ему в молитвах поверяла боли и беды. С ним не скрытничала, говорила все как есть. Только странный это был разговор — как с глухонемым.

Мелькнула однажды, в минуту ночного тяжкого отчаяния, такая греховная мысль, напугала до смерти. Стала гнать ее Аглая, упав на колени, крестясь истово, лик обратя к небесам, прощения моля у судьи всевышнего. А тут, как назло, сосед домой пришел, шофер тот, что бетон привозил. Навеселе, гулял видно с дружками допоздна. Остановился в двух шагах, посмотрел да и ляпнул:

— Что, бабка, согрешила на старости лет? Так ты не к богу, ты в ночной профилакторий сходи, вернее будет.

Пьяный, известное дело, — дурак. Какой с него спрос? Сболтнул глупость и пошел себе спать. А она все переживала обиду, казня себя за то, что отвлеклась в такой миг, даже огрызнулась в сердцах:

— Типун тебе на язык, охальник!

Сосед с ухмылкой прошел мимо, загремел ключом, не попадая в скважину, чертыхнулся. Он уже новыми заботами жил, позабыв о только что сказанном, Аглая же не могла успокоиться. Верно сказано: «Кружится, кружится на ходу своем и возвращается ветер на круги своя». Опять к тому же пришла: ежели житейское так от молитвы отвлекает, значит, не прилепилася чистой и бесхитростной верой к богу, значит, к гибели, а не к спасенью предызбрана… Прежде и она верила: покаешься — спасешься. Иринархов первый втолковал, что люди греховны и порочны, а путь к спасению один — вера во Христа, в его благодать. Путь человека предопределен, говорил он, судьба неотвратима, никто не волен, не в силах что-либо изменить, никакое покаяние не спасет в день второго пришествия. Один бог волен людскими судьбами распоряжаться.

— Отвернись от православной церкви, с нами иди, — говорил он обомлевшей Аглае. — Мы одни знаем истину. Народ свой спасать надо, чтобы не горел в геенне огненной, — вот она, истина.