Невеста для отшельника

Владимир Христофоров

Невеста для отшельника

Повесть и рассказы

Невеста для отшельника

Однажды он выдвинул из-под кровати фанерный чемодан, поковырял ключиком в висячем замке, приподнял крышку. Ровно настолько приподнял, чтобы просунуть руку, и извлек плоский пакетик из тончайшего, вроде капрона, материала. Сосредоточенно посапывая, Устин Верхососов опрокинул пакетик на ладонь, осторожно ущипнул его двумя пальцами и потянул вверх.

Пахнуло нафталином, перед самым моим носом взволнованно колыхнулась прозрачная серебристая ткань. Этот неожиданный шелковистый поток в заскорузлых руках Верхососова слегка ошарашил меня: в нем чешуйчато переливались малиновые отсветы из щели чугунной печной дверки, и вся изба наполнилась слабым дополнительным свечением.

— Что это? — вскрикнул я и откинулся, при этом больно ударившись затылком о край стола. Впрочем, я успел разглядеть в очертаниях ткани женскую комбинацию без бретелек. Некоторый опыт подсказывал, что она должна с помощью какой-то резинки-невидимки держаться поверх груди. Стоит такую штуку слегка потянуть вниз — и готово…

— А вот смотри-любуйся! — Довольный произведенным эффектом, Устин Верхососов смешно склонил голову набок, а губы сложил гузкой. — Японское изделье, миникюрное.

За годы одинокой жизни Устин Анфимович кое-какие слова подзабыл, путал, а иные значения их изобретал сам. «Миникюрный» у него означало «красивый».

— Миникюрное, — повторил он. У него была привычка повторять слова дважды, как бы обрамляя ими свою мысль. — Две штуки, помню, привезли на поселок, две. Одну сразу взял управляющий, вторую выпросил самолично. Завсяко просто и не дала б. С чирьями пришлось подкатываться, с чирьями (имелась в виду рыба чир).

— Да для чего оно тебе это, Устиныч? (Так я его называл. Он меня — Свистофорыч).

Устиныч задумчиво пожевал губами, не спеша сунул «аврорину» в короткий самодельный мундштук, высоко поднял брови, отчего лоб сразу сжался в частую гармошку — верный признак душевного предрасположения к «Жизненно-кровопролитным беседам» — так он называл наши вечерние разговоры.

— А вот и взял! — Устиныч дурашливо изогнулся, развернул руки, словно собираясь пуститься в пляс. За этой дурашливостью он, старый хитрец, скрывал истинную причину столь легкомысленной покупки. Как бы хотел сказать: а что, я еще того, отчего бы и мне не заготовить какой-нибудь бабенке заграничный гостинец. Он поднял глаза к потолку, намереваясь, однако, не заострять на этом моменте мое внимание. — Подожди, подожди, подожди… Когда же это, дай бог вспомнить, было? Ага, Макар еще в прорубь по этому делу свалился. — Устин профессионально чиркнул пальцами возле горла, словно гитарист мимолетно ударил по струнам. — Да, точно, Макар — в прорубь. Пять лет, значит, прошло, пять.

— Ладно, Устиныч, не пудри мне мозги. — Слишком хорошо я его знал и уже догадался, что этот пеньюар или комбинация имеет прямое отношение к неудавшемуся сватовству Верхососова, о котором вспоминают и поныне. — Вообще, Устиныч, ты правильно сделал, что не женился на ней, — сказал я, чтобы сильно не огорчать его своей осведомленностью.

Устиныч и глазом не моргнул (на Севере друг о друге знают больше, чем о себе), лишь вздохнул, поплевал на кончик сигареты. В его глуховатом голосе неожиданно зазвучали высокие ноты:

— А все от того, милый, что женщинам сейчас поблажка жестокая дадена. — Он просверлил меня насквозь испепеляющим взглядом.

Я не удивился бы, если бы сзади, на плакате об охране природы, задымились две точки.

— Вы их, своих жен, — он протянул вперед руки вверх ладонями и повел ими из стороны в сторону, — вы их — во! На вытянутых руках носите. Твой вон Петюнчик дошел — тряпки жене стирает…

— Так на стиральной же машине! Вроде как механик, — успел я втиснуться в плотный частокол слов обличительного монолога Верхососова.

— Мил чело-ве-е-ек! Дело-то оно разве в этом? Механиком не механиком… Тряпки стирать! Тьфу… А надо как у японцев. — Для убедительности он помахал рукой за своей спиной.

— Как это? — не понял я его жеста. — При чем тут японцы?

— А при том, что у них баба только за шесть метров сзади своего мужа смеет идтить.

— Далековато, Устиныч, хотя бы метра за три, чтоб поговорить…

Устиныч с нескрываемой жалостью посмотрел на меня, безнадежно махнул рукой и отвернулся: — Свистофорыч ты и есть Свистофорыч. У тебя внутри еще не начало вырабатываться понятие жизненное. Дурачок еще.

В отношении дурачка я не обиделся. По возрасту Верхососов годился мне в отцы, да и несправедливо было бы сносить безнаказанно мои постоянные подначки. Он это чувствовал и был даже доволен, имея всегда повод разразиться обличительными речами.

Чтобы объяснить, почему Верхососов не очень высокого мнения о прекрасной половине человечества, придется рассказать историю его неудавшейся женитьбы.

Женат он был, как и положено, с молодости, имел троих детей. На Курилах с женой скопили деньжат и возвратились в родную Астрахань. Купили там дом, обставили мебелью — все чин чином. Но черт дернул его вернуться без семьи еще «на годик», чтобы, значит, частично компенсировать урон, который был нанесен сберкнижке покупкой дома. О том, что случилось за время его отъезда, Устиныч рассказывал мне, наверное, раз двадцать, «С порога чую — не тот дух дома, чужой. На этот счет меня не проведешь. Поздоровкались. Однако виду не подаю, а сам все взглядом ее шпигую-шпигую. Ну а потом сосед мне все и обсказал. Так нехорошо, веришь, стало. Что ж ты наделала, сволочь?! Я там последние жилы рвал, копейку берег, в рот спиртного не брал, а ты тут… хвостом крутила. Короче, плюнул, оставил все, в чем был, в том и уехал».

Однажды я не выдержал: мол, сам и виноват, что так вышло, разве можно оставлять женщину одну на целый год? Он впервые осекся, поджал сердито губы, хотел возразить, но промолчал, А опомнившись, заорал, что в войну солдаты не год отсутствовали, так что, выходит, все их жены хвостами крутили? «Что ж это получается? — злился он. — Выходит, ничем супротив естества противостоять не можно? Неужто над душой верх берет сатана?»

— Не знаю, берет или не берет, — сказал я. — А теперь пожизненно плати алименты.

— Одна отпала, — поправил Устин Анфимович. — В прошлом месяце вышла в совершеннолетие. Двое еще остались. Я и работу через это не ищу оплачиваемую, хотя, сам знаешь, мужик я приимчивый (то есть предприимчивый). На самой низшей зарплате сижу, чтоб ей, суке, меньше досталось. Я человек не прощающий.

Все эти годы, до того как стать егерем Тундрового заказника, Верхососов жил в крошечном рыбацком поселке в верховьях Лососевой реки. От зимней скуки колхозные строители, долбившие ледник, подговорили местную пекаршу — добрую и бестолковую бабу — «обратить внимание» на Устина, знали — нравится она ему. По рассказам, в ту зиму недоверчивый и вечно подозрительный Устин Анфимович перетаскал в дом пекарши, где жили строители, ящика два водки. Надеялся, подарок даже заготовил. Весной пекарша неожиданно вышла замуж за одного из постояльцев, парня лет на десять моложе ее. Верхососов тотчас покинул поселок и устроился егерем на дальнем глухом озере Плачущей Гагары.

У него я бываю часто. Моя работа — завозить продукты, принимать отловленную пушнину. Это зимой. Летом — охранять заказник от браконьеров. Ведаю я и финансовыми делами Устиныча: но доверенности получаю зарплату, трачу на продукты и одежду, оставшиеся деньги кладу на сберкнижку (верхососовскую, конечно). Как могу, лечу его от всяких недугов, пишу письма многим знакомым — он якобы совершенно неграмотный. И вообще Устиныч у меня как большой ребенок. Поэтому я иногда отчитываю его, «учу жить». Он же в свою очередь считает прямой обязанностью постоянно костерить меня на чем свет стоит. Характер — труднейший! Чуть дал слабинку, непременно сядет на шею.