Переходный возраст

Наталья ДУРОВА

Переходный возраст

Вопрос, казалось, как короста, покрывал его сознание, исчезал лишь перед спасательной чертой входа в учреждение, входа в работу.

Было ли это самоедство, присущее его чувствительной натуре, или потрясение, он не мог понять. И трусливо бежал в воспоминания детства, где было просто, легко, когда за тебя решали другие.

Детство! Лёгкий, радостный глоток чистоты и познания. Старый учебник казавшийся оракулом, чьи истины надо постичь, понять, запомнить, теперь словно прирос к его вопросу, как задача по арифметике: поезд из пункта А вышел в пункт Б, а спустя сколько-то часов вышел другой, через сколько же мгновений они встретятся? Впрочем, нерешённая в детстве задача вспомнилась за двойки, за вызов родителей в школу, потому что мечущиеся поезда не решали вопроса, поставленного первым экзаменом в жизни. Сейчас же эта задача, как сарказм, вошла в его существование, заставляя метаться между пунктами. А женщиной, что составляла святость его семьи более четверти века, и другим пунктом, возникшим случайно, чтобы поставить его перед решением теперь главного экзамена и жизни: долга и чести.

Две женщины, развилка пути, одна дорога. Задачи, где четверть века и год, боролись, пытаясь выбросить его на верный ответ полустанок с покоем. И одновременно казнили его по утрам и вечерам неумолимым вопросом. Он жил в зрачках его жены. Недоверие и ревность зрачок превращали в знак вопроса, прощупывающий его лицо, фигуру взглядом отчаяния.

Вопрос торжествующе выскакивал из ручки вешалки, на которой безвольно болтался его пиджак, ощупываемый, как неоспоримое доказательство вины, всё теми же до боли знакомыми руками его жены и матери его детей.

Он ненавидел её в эту минуту и прощал, понимая, что она борется за семью, детство их младшей дочери, которую этот тревожный год сделал нервным и истеричным созданием, повторяющим тот же вопрос, что жил в зрачках матери. В эти мгновения ему хотелось уйти в самого себя, сбежать от уюта отдельной квартиры, где каждая вещь, как веха, отмечала пунктиром пройденный путь, связывала и становилась вдруг ненужной и нелепой перед тем смятением, породившим этот сакраментальный вопрос.

Там, где он, казалось, обретал счастье, тяжкой ценой потери семьи и двадцати пяти лет привычного быта, там тоже были глаза, их зрачки были наполнены для него иным миром чувств и переживаний, что счастье становилось осязаемым.

А поезд из задачки детства всё никак не поддавался ответу, шёл и шёл, механически стирая колёсами все ощущения, кроме одного, связанного с болью и ужасом, ощущения неотвратимого краха.

Нет, он и не был героем-любовником. Обычный семьянин, которого ничто и никогда не затрагивало, кроме его дома, его семьи. Всё это составляло предмет горделивого самоуважения и утверждение в окружающих его сослуживцах.

Дом был полон. Жена, девочки-дочки. Многочисленная утварь, вплоть до привезённых заморских пустяков, напоминающих уголки зелёного шара, где ему приходилось бывать в командировках, и венец благосостояния, отсвечивающая серебром на солнце, под окном квартиры, машина по имени «вольво».

Всего лишь год назад всё это было важно, необходимо. Теперь стало вроде выброшенной кем-то в ливень старой смятой газетой, где вряд ли можно понять фиксацию факта и времени. Пришло потрясение. Ясность сменилась сгустком сумрачного предгрозовья, каждый раз давя его сознание утренним туманом, когда душа и шаг становятся вялыми, тщетно пытаясь на ощупь найти верный путь

Как всё было просто. Девчонка, входящая с ним в юность. Первая резкая дрожь импульс переходного возраста, когда каждая клеточка предчувствует новизну ощущений, да отвратительная сетка, обезобразившая лицо, юношеских прыщей на без конца рдеющих щёках, делают своё дело, напоминая о мужском достоинстве. Напоминая и окуная в беспомощную растерянность перед смущённой, почувствовавшей его состояние девчонкой, застывшей за партой, чтобы не спугнуть и у себя самой такое же точно ощущение.

Весь свет тогда для него вдруг наполнился верой, будто это единственная и навсегда любовь.

О распахнутая, ничего ещё не знающая юность, где томление переходного возраста становится ошибкой, пока бурелом не врывается, чтобы с корнем вырвать четверть века! Стихия непредвиденна, неумолима! Подавленный ею, человек ошарашен, растерянно цепляется за соломинку, ища в себе все за и против, пытаясь ухватиться за что попало, чтобы не сойти с рельсов привычного быта, не рухнуть в бездну.

Каждый день, словно спасательный круг, ему, барахтающемуся в сомнениях бытия, бросала и вытаскивала на поверхность, будто отключая на искусственное дыхание, работа.

На работе был слишком решителен, а в быту вял, стеснителен, добр. Средь его маеты и бесправия при каждой из них две женщины боролись за него, как могли, и каждая, считая себя правой, могла спокойно и быстро решить проблему.

Он понимал, что рано или поздно они сойдутся, как поезда из школьной задачки. И тогда беда погребёт всех, а главное, ту, которой он дарил этот тревожный год, не сознавая, что снова вошла в его жизнь очередная ошибка переходного возраста.

Он был далеко не преклонного возраста, но дед, и впервые чей-то неверный профиль, изящный поворот мятущейся женской грации стали сначала удивлять его, потом раздражать, наконец, манить, как что-то впервые увиденное, влекущее, словно глоток воздуха, напоенного распускающимися почками клейкой весенней прозелени. Он снова поверил в единственное и навсегда обретённое чувство, дающее гармонию, где единение души и тела есть забвение, покой, разум, всё то, что в сравнении с мелочным бытом его большой семьи вырастало в гигантский смерч, уносящий и разбивающий вдребезги прошлое.

Он рвал путы. Начал с перемены места работы, оберегал не себя её. Перешёл в другое учреждение, а сам по-прожнему спасался от мучающего вопроса, надеясь на логическое теперь завершение: иная работа иная жизнь.

По утрам бежал от себя самого туда, где было пока всё ниже и ниже. Люди новые, но люди как люди: один хорош, второй похуже, а третий, четвёртый середняк. Влился в коллектив. Раздробленный по частям заспинной молвой там, здесь пытался снова стать фигурой, трудясь изо всех сил.

Одно смущало начальник. Чёрт знает что! Как трудно работать под руководством женщины. Эдакий феномен порождения эмансипации и XX река.

С жадностью вырвав и узаконив равноправие, женщина взвалила себе на плечи мужской труд и, боясь показаться немощной и беззащитной, вдруг превращается в кобру с гипнотизирующим взглядом.

Он изучал её. Понимал, что здесь она с её неуемной энергией, знанием до тонкостей дела коренник.

Пытался, иронизируя, негодуя, порой теряясь в негодовании, умерять свой широкий шаг, приноравливаясь к её легкой, твёрдой походке. Она стала для него ещё одной помехой в решении задачи.

Скандалы дома. Непонятная апологетичность женской логики на работе полный цейтнот, лишающий последней капли чёткой ориентации. Сложный процесс рождения учреждения. Старое прочь новое и только новое, направленное на благо. Всё это импонировало его настроению.

Мучительно было притираться к начальнику вернее, начальнице. Он пытался уважать её, а в глубине души издевался и посмеивался: тоже мне директор!!!

Директор??! Должно быть, её модная шляпка, надетая по-разному, барометр настроения рабочего дня. О, если бы последнее время он следил за полями его мужской шляпы, то увидел бы в них, опущенных и потерявших форму очертаниях, свою трусливую беспомощность.

Впрочем, правила начальница чётко и лихо, не давая перекуров, лишь передышка в конце дня. Тогда к нему приходило раздражение.

Решимость поставить точку. Надежда на то, что новая работа естественно принесёт решение и покой той, ради которой брошено поприще, где он вырос из клерков в начальники, рухнула.

Получилось, как назло, всё наоборот. Работа, её ритм, порой неслаженность разных кадров засасывала глубже, привязывая к себе и уводя далеко от них двух женщин, продолжавших борьбу.