13-ая повесть о Лермонтове

Пётр Павленко

13ая ПОВЕСТЬ О ЛЕРМОНТОВЕ

В 193... году появилось двенадцать

произведений о Лермонтове.

(Из газет)

Была поздняя ночь в гордых лесах Чечни. Наощупь, шевеля листву, шёл из-за гор

рассвет, и впереди, за долиной, на дальних холмах, уже обозначалось утро. Язык утр

различен, самые шумные утра в долинных лесах, в широкошумных дубравах, у дымных и

суетливых деревень. Полевые утра покойнее, их голос пронзительно-речист и плавен, но

напряжённо тихи и бесшумны горные рассветы.

Тихо взвизгивают недоспавшие птицы — это единственный шорох.

Внизу, в узких тёплых долинах, просыпающиеся движения рождают бойкую

солнечную кутерьму, она доносится в горы неясным шумовым эхом, но оно только

сильнее отражает безголосую сосредоточенность гор.

Взвод конных охотников отдыхал на опушке, у перевала. Ночь была суматошной: и

напряжённой, когда нервы, казалось, вылезли наружу, защищая тело тысячами тоненьких

быстрых лапок от опасностей ночной передряги. Сейчас, в тишине рассвета, нервы

сжались внутри, как утомлённые белки в глухой норе, и тело было норою с сухой и

бесчувственной коркой.

Кони почувствовали утро вместо с птицами и устало зевали теперь, задирая верхние

губы. Ночью они долго бродили за кострами, ища самое ночное место, но всюду была

разлита беспокойная бледность — густая ночь отстоялась внизу, в долинах, а кверху был

всего лишь её некрепкий и мутный настой. Бледные ночи должны бы тянуться долго-дол-

го, до боли в ногах и в печёнке.

Люди спали гораздо дольше коней, они спали до самого солнца, до того, как побежали

но ним студёные судороги предсолнечного ветра.

При норном солнце всегда становится чуть-чуть холоднее, лучи его гонят пород собой

легкую зыбь сквозняков, как ветер гонит перед, собой пыль, как шторм — морскую пену.

Сидя на тёплом пне, дозорный Сирота жевал соломинку. Ближе к лесу копошились в

ломкой сухой траке стреноженные кони. Поручиков жеребец баловно визжал, задирая

других коней.

— Правда, что Имбесиль,— покачал головой Сирота и встал, милям ногами. Он

прошел к лошадям, похлопал их по бокам, поправил путы, поручиков жеребец запутался в

поводу, и он стал распутывать его повод. Боясь упасть, конь перестал переминаться.

— Ну, па-а-рдон... дай леву... па-а-рдон... леву...

— Я вас слушаю... Вы правы,— сказал сквозь сон поручик.

Он был распростёрт на пленной бурке, другая, служившая одеялом, сползла с него и

закрывала только ноги. Рейтузы спустились до пупка, и красная канаусовая рубаха, вся в

пятнах, выбилась из-под пояса. С минуту он полежал ещё, уткнувшись лицом в бурку,

потом быстро повернулся, зевнул, почесал рукою место, откуда растут ноги, подержал на

нём руку и сказал негромко, но очень слышно:

— Какого чёрта не будишь?

— Пардон, ваше благородие,— отвечал Сирота.— До Имбесиля немножечко

задержался.

Поручик скривил грязные губы, потёр свалявшуюся бороду и сказал искусственно

строго:

— Нечего разговаривать, оправились — да на коней.

В лагере всё зашевелилось, люди, потягиваясь, вставали, тарахтели вещами,

сплёвывали со сна, потянуло густой вонью облегчающихся тел и дымком махорки. Часам к

десяти поручик должен был дойти до IIIилинского леса, туда же с востока долиной

подходили и охотники Дорохова. Обе партии имели задачей охватить лес дугой и пройти

его до горных аулов. Неотдохнувшие кони шли путлявой рысцой. Ночью пришлось долго

гнать горцев, и кони натрудили ноги.

— Дозвольте сказать, ваше благородие,— и фельдфебель Терещенко выскочил вперёд

на золотом грудастом Карабахе.— Кабы лошади не пристали, ваше благородие...— сказал

он.

— Дурака валяешь,— пронзительно сказал поручик.— Давно, я вижу, зубы у тебя не

болели.

В строю негромко фыркнули.

— Бить вас, сукиных детей, надо почаще,— добавил поручик.

Фельдфебель отъехал назад. Никак нельзя было понять, когда следовало заговорить с

начальством. То он любил длинные разговоры, и тогда вся команда гудела смехом и

говором, то затыкал всем глотки и сам часами молчал, огрызаясь на каждое покашливание.

— Чиц! — обернулся и крикнул в строй фельдфебель,— береги коней, ребята!

Всадники приумолкли, а потом загудели в треть голосов о своём. Отряд был составлен

из казанских татар, кубанских лезгин и украинцев. Голоса были разные, и разными были

языки, пёстрыми были рассказы. Всадники ехали, горбатясь на сёдлах. Так ездят степные

хищники в ногайских равнинах,— в небрежных, но напряжённых позах.

Лес мельчал, гнильё пней часто устилало тропу, кони растопыривали ноги и приседали,

спотыкаясь. Но вот лес быстро раздался, дорога, вильнув круто, пошла книзу,

чувствовалось по траве, что внизу долина.

— Тихо, матери вашей чёрт,— пронзительно сказал чернявый поручик и заплясал на

коне. Конь засуетился под ним как курица с перевязанными ногами.

— Оправьсь,— сказал он тише.

Охотники послезали с коней, подтянули подпруги, оправились. Кое-кто проверил

шашку, застегнул покрепче тулупчик. Притихли.

И вот, далеко-далеко, за дырявой стеной последнего леса, всплыл лёгонький треск. Он

длился долго, как треск отсыревшей лучины, не уменьшаясь и не становясь громче. Кони

перебирали ногами и навострили уши в его сторону. Поручик помял пальцами чёрные,

грязные баки свои, лохмами свисавшие к подбородку, помочился на ногу жеребца и,

влезая в седло, сказал:

— Ну, стервы, смотри у меня. Как выскочим на татар — все в голос. Злей будем.

И тогда треск раздался ещё ближе, и свинцовый дятел заработал по деревьям.

Чернявый поручик с горбатеньким лбом, по росту мальчик, с лёгкими и кривыми ножками

и с шеей, до ушей вбитой в плечи, вертлявый в седле, молча тронул коня. Опытный

жеребец пошёл размашистым намётом. На краю долины показались горцы.

— Айда, ребятишки! Нажми на коней!

Сбросив повод, чернявый поручик прилёг к луке и, буравя вокруг головы своей

шашкой, нырнул в невысокую заросль, за которой уже открывалась рябая поляна. С

криками, плотным комком бросились за ним охотники. Только казанский татарин

Шамсудинов взял в сторону, придержал коня, спустил с папахи на лицо платок и, закрыв

лицо платком, чтоб не видеть ни позора, ни страха, в одиночку кинулся следом, на поляну,

норовя попасть туда, где посвободнее было бы рубить.

Горцы на чумазых конях вертелись под самыми шашками, и несколько раненных той и

другой стороны скоблили землю разгорячёнными и млеющими руками. Горцы и наши

прыгали, поднимали коней на дыбы, наскакивали кучей и расходились в стороны, будто

загоняя какого-то ошалевшего зверька в невидимую со стороны, но где-то между ними

реально существующую норку.

Охотники рубили плотно, глубоко замахиваясь шашками, как топорами, рубили с кря-

ком, придерживая дыхание, и всё же почему-то не подвигались вперёд, а продолжали

кружить у ежевиковой поросли. Горцы, сталкиваясь конями, вертелись ловчей и

свободней, но быстрее теряли своих всадников, и свободные кони, тарахтя

полуобрубленными сёдлами, в возбуждённости носились возле дерущихся. Чернявый

поручик елозил на скользком, большом седле. Он высоко подпрыгивал вместе с заносимой

за плечо шашкой, мотаясь из стороны в сторону, как большой, глупо привязанный к шашке

темляк. Кряхтя, вопя, брызгая слюной, цеплявшейся за бороду, он пробирался на своем

снегурчатом жеребце на край поляны, откуда шли выстрелы. Он, по всему видно, был

храбр, но какою-то нерусской суетливой храбростью, очень сознательной, всё держащей в