Элегия

Он рванулся к ней.

— Вы меня любите!

— Нет!.. Нет!.. Я не люблю вас… Простимся, Николай Модестович… Простимся друзьями.

— Какой вздор! Я знаю, вы меня любите… Зачем прощаться? Разве вы уезжаете?

— Да, в деревню… на время… Окрепнуть душой надо… Я надломилась… Для работы силы нужны…

Он заметался по комнате, ероша волосы. В эту минуту, когда он понял, что она ускользает из его рук, когда впервые он разглядел в этой девушке и недюжинную волю и ещё что-то, непонятное для него, он тут же почувствовал, что не только она нужна ему, но что она ему страшно дорога, и что уступить без борьбы он не может.

— Это безумие!.. Поезжайте, отдохните… Но вернитесь ко мне уже моею невестой. Эту школу бросьте… Живите для меня!

— Нет!

Он кинулся к девушке и схватил её руки. Она стояла, прислонясь к стене, бледная, но уже спокойная. Борьба была кончена в её душе.

— Но пойми же, ты нужна мне! Ведь я люблю тебя!

— Нет!.. Ошибаетесь. Это не любовь… И я верила, что могу согреть вашу душу… что и вы меня… немножко любите… Оставьте! Пусть я плачу!.. О, Боже! Как можно так дивно играть, имея такую мелкую душу!

Он сделал порывистое движение, но она перебила его.

— Ах! Не то… Зачем лгать? Я люблю вас безумно… да… Но это ничего не изменит. Уходите! Скорей уходите, ради Бога! Неужели вы думаете, мне легко сейчас? Ведь у меня сердце рвётся… Но при таких условиях я не хочу счастья! Нет!.. Я не хочу годами раскаяния платить за одну минуту увлечения. Я не могу, не хочу любить, не уважая… А я… не уважаю вас…

Бледный, с трясущимися губами, он глядел на неё.

— За что? Ну говорите же, за что? Я требую ответа!

Его голос дрожал. Он сделал к ней шаг. Она стояла, опустив голову, и не двинулась. Васильев с трудом перевёл дыхание. Глаза его засверкали.

— Вы первый человек, который позволил себе такую дерзость со мной!

Она молча закрыла лицо руками. Он продолжал дрожавшим голосом:

— Я с детства привык уважать себя и гордо глядеть всем в глаза. Свою карьеру я создал себе сам. Я никому не обязывался, даже рублём. Я никому в жизни не делал зла… Сознательно, по крайней мере. Даже в ранней юности у меня не было ни ошибок ни падения… Карты, вино, разврат — я не знал ничего! Я вас полюбил и честно предложил вам руку! Да… Я считаю себя честным человеком и имею право на уважение других. В чём моё преступление перед вами? Назовите… Говорите же!

Она подняла голову и провела рукой по глазам, словно просыпаясь.

— Ах! Разве это и так не ясно? Вы правы… У вас не было ни слабостей, ни ошибок, ни падения… Вы говорите, что никому не делали зла сознательно. Но кому вы сделали добро? Припомните… Ради Бога, припомните! Ведь всё, что вы высчитали сейчас в своё оправдание, это всё отрицательные достоинства… На мое, по крайней мере, уважение прав они не дают… Помните?.. У Данте, в «Аду» есть круг, где мучатся грешники. Они никому не делали зла, но и никому не делали добра. Они себялюбцы… Много таких людей, Николай Модестович. Вы один из них!

Он выслушал её в угрюмом молчании и долго не отвечал, как бы подавленный её признанием. Когда он заговорил опять, тон его был суров, и слова тяжело падали как удары молота.

— Анна Николаевна, есть оскорбления, которых не прощают… Когда пройдёт ваша болезненная экзальтация — потому что вы, несомненно, больны, — вы поймёте, какую глупость… какую непоправимую глупость вы сделали сейчас! На вашем месте многие пожелали бы очутиться. Ведь я не какой-нибудь сбившийся с пути Иванов. Лет через десять, когда моё имя станет известным, вы вспомните этот вечер, и раскаетесь. И если вы сами даже придёте просить у меня прощения, всё равно!.. Я и больному человеку не прощу такого оскорбления!

Слёзы брызнули из глаз её. Не совладав с собой, она порывисто обняла его плечи и прижалась головой к его груди. Нервный трепет прошёл по лицу Васильева.

— Не надо вражды!.. Не надо… О, постарайтесь меня понять! Милый, дорогой… Ведь я же люблю вас. Вы дороги мне… Вернитесь как друг когда-нибудь…

— Нет, Анна Николаевна… Я не помирюсь на дружбе. Отсюда я уйду только с ненавистью в душе…

Голова её и плечи забились сильнее… Она не могла говорить.

Он глядел на девушку с состраданием и тоской. Наконец, его руки обняли её талию.

— Возьмите назад ваши слова, — шепнул он чуть слышно.

Она услыхала и вздрогнула.

— Нет!.. Не могу!

Она выпрямилась, и руки её разжались.

— Безумная, жалкая женщина! — вырвалось у него со страстною горечью.

— Нет!.. Не я, а вы жалки и бедны… Боже мой! Он не понимает меня… Зачем же этот самообман? Зачем эта ложь между нами? Какого счастья ждёте вы от меня?.. Жить для вас? Всё забыть из-за любви?.. Нет! Не сумею… Не могу для вас отречься от всех… от всего, чем жила… Вам раба нужна?.. Я не могу быть ею! Я предъявлю к вам такие требования… Нам не ужиться. И вы будете несчастны… Я себя уважать перестану, если уступлю вам… Ну вот! Я всё сказала. Теперь уходите!.. Оскорбите меня… если вам так легче… И забудьте… забудьте… Вам это будет легко… Вы никогда меня не любили… Боже мой!

Она отошла к окну и прижалась лбом к косяку.

Васильев медленно подошёл к роялю, медленно и бережно уложил скрипку в футляр, потом взял шапку и в недоумении оглянулся. Она стояла по-прежнему, спиной к нему, захватив зубами носовой платок, не двигаясь…

«Неужели же кончено всё? И так глупо?.. Внезапно?..» — пронеслось в его голове. Он не хотел, не мог понять.

— Анна Николаевна!.. Прощайте!

Она так и вскинулась. Схватив его протянутую руку, она глядела молча в его лицо, глядела жадно, страстно, с тоской, с отчаянием, как бы желая запечатлеть навеки в памяти эти дорогие черты.

— Прощайте, — прошептала она и отвернулась.

«Не может быть… Не может быть… — мелькало в голове Васильева. — Это безобразный сон… Вот-вот проснусь… сейчас»…

Эти две минуты, пока он одевался, она не шевелилась у окна. Она, казалось, ждала чего-то… Ей тоже не верилось, что сейчас всё кончится.

Переламывая свою гордость, всё ещё не сознаваясь в своём поражении, Васильев в дверях спросил:

— Анна Николаевна… Это ваше последнее слово?

— Да, да… Уходите, ради Бога! — отчаянно прозвенел её голос.

Она слышала, как распахнулась и опять затворилась тяжёлая парадная дверь… Слышала, как Васильев сходил по лестнице, медленно, шаг за шагом, словно ждал, вот-вот она одумается, вернёт его…

Она стояла, вся зацепенев, и всё ждала, ждала…

Вдруг внизу, в сенях, с визгом хлопнула дверь… Всё стихло…

Он ушёл.

Тогда из груди её вырвался вопль. Охваченная каким-то безумием, в порыве смертной тоски она схватилась за голову и кинулась за Васильевым… Она ни о чём не думала в эту минуту, ничего не взвешивала, ни в чём не раскаивалась… Она сознавала только, что никогда, никогда не увидит она вот здесь, близ себя, этих глаз, глядевших на неё ещё недавно со страстною мольбой.

На последней ступени в сенях она остановилась… Казалось, холод медной ручки двери, за которую она взялась, проник ей в сердце и подавил её порыв… К чему вернёт она его?.. Ведь он не изменится… А таким, как он есть, она не возьмёт его сама.

Она подымалась по лестнице медленно, тяжко, волоча ноги, мучительно останавливаясь на каждом шагу… Когда она дошла до комнаты, она была совсем разбита.

От остывших блюд и закусок стоял такой противный запах… Самовар угас. Свечи на столе догорали… Тонкий, еле уловимый, как далёкое, смутное воспоминание, аромат его духов носился по комнате… И, казалось, в воздухе ещё дрожали рыдающие звуки «Элегии»…

«Его нет… Ушёл… Исчез из твоей жизни, как красивая грёза, как яркий последний луч угасшего дня… Впереди сумерки»…

Упав головой на стол, она рыдала…