Любовь Муры

Посылаю Вам ещё 2 снимка. Гримаса улыбки совсем испортила моё лицо. Идочка вышла сносно.

Как Вы переносите «эти морозные циклоны»? К холоду нельзя привыкнуть… (как сказал Амундсен — фельетон Ильфа в «Правде»).

Спокойной ночи. Целую Вас горячо. Любите, если можете, меня (до чего я комична!) и пишите чаще.

12/I.

Моя любимая, мои советы Вас, конечно, ни к чему не обязывают. Кроме того, в письме намного трудней, чем в разговорной беседе, выражать своё мнение. При встрече я Вам много должна сказать относительно Вашей мягкости, жалости к людям. Нужно себя перековывать, я иду по этому пути и, кажется, удачно. Очень часто такая жалость является только лишь нашей мягкотелостью, которая по сути ничего не меняет, а напоминает нафталинную филантропию. С этим Вы должны согласиться.

15/I.

Меня распирает буквально потребность писать Вам ежедневно, но об этом нечего и думать. Каждая минута на учёте. Я барахтаюсь в работе, «моя книга» выходит слишком тусклой, и нет времени посидеть над ней более вдумчиво. Сегодня лопнула водопроводная труба на кухне, пока достали слесаря — нас затопило.

Ваши письма (2 подряд!) это такое утешение, такое богатство, что навряд ли и поймёте значение их для меня! Хочу Вам многое сказать, но не могу, пишу и смотрю на часы. В прошлый выходной день села за работу (заткнула уши ватой) в 10 час. утра и, делая перерывы для еды и паузы для стонов (боли), просидела до 12 час. ночи. А продукция, увы, в антагонизме с проведёнными часами! Зашёл в этот же день Проценко, мама на кухне его встретила и заявила, по моему настоянию, что меня нет дома. Я только из-за двери слышала его милый ещё мне голос (у него прекрасный тембр — деталь, которой я придаю колоссальное значение у людей). Сегодня получила от него письмо, но встретиться всё же не могу. От Петра нет известий, молчу и я. Он обижен за моё равнодушие к его болезни. Не могу я предаваться соболезнованиям, так же как не прошу их для себя.

18/I.

Книгу, так не удовлетворяющую меня, вчера сдала на предварительный просмотр. Сравнительная быстрота процесса писанья отразилась на качестве, особенно конца. Выйдет она (если благополучно пройдёт ряд инстанций) только к весне. Значит материальный эффект будет запоздалым, а отсюда не столь ценным. Поэтому интерес к ней у меня утерян. Если смогу совместить, а для этого надо поправить здоровье, то беру ещё одну работу — консультацию в районе, и тогда снова воспряну. Сила, степень моего желания побыть с Вами не поддаётся описанию…

19/I.

Ходила на одну из фабрик (по заданию Горпарткома), расположенную за городом, около Днепра, по ту сторону железнодорожного моста. Брела со своей коллегой — тоже зав большого дет. комбината (200 чел. детей). Она очень яркий человек, я её люблю, находят, что у нас много общего с ней внешне. Ко мне она чудесно относится, я постоянно вижу от неё различные признаки внимания, а теперь, узнавши о Вас, о моём, как она говорит, «увлечении» — ревнует и пилила дорогой. Брели мы с ней 2 часа, барахтаясь по пояс в снегу — было раздольно и радостно. По нашим мандатам на фабрике приняли превосходно, обратно ехали машиной, которую любезно предоставила администрация. Как ароматно моментами жить, работать, в таком подъёме чего только не сделаешь. Хорошо не вдаваться в мысли о том неприятном, чем полна семейная жизнь. Такие мысли я добросовестно стараюсь искоренять, но письма от Пети

напоминают. Получила от него сегодня письмо. Вероятно, Вам не так занимательно, но всё же послушайте. У него большие неприятности по парт. работе, он в большом горе, умоляет хотя бы на кратчайший срок приехать к нему. В Киев раньше февраля он никак не попадёт. Ко всему, у его сестры с 3-мя детьми умер муж (тоже болезнь желудка). Сестру эту мне мучительно жаль. Он её берёт на своё содержание, что я поспешу одобрить (просит моего совета). К нему я не поеду — зная себя — мне нельзя с ним встречаться, размягчусь от жалости и снова не приду к нужному решению, а потом затянет тина совместной с ним жизни. Вот теперь бы и следовало написать обо всём, он уж выздоровел, тянуть как будто бы не стоит. Но не поднимается рука. Малодушная и никчемная, трусливая в своей жалости. Он мне жалок и омерзителен, его слова интимной нежности вызывают дрожь отвращения. Я уж второй месяц живу «монахиней» и мне так хорошо, главное спокойно. Приложу все меры к тому, чтобы таких «утех» больше не знать вообще. «Пожила» я уж немало, и пора «подвести черту».

Сегодня удался у меня плотный денёк. Была на катке, а вечером слушала хорошую музыку, играла приличная пианистка Грига… Как бы хотелось послушать с Вами или музыку, или побывать в театре.

Устала так, что глаза сами закрываются, только куреньем поддерживаю себя. Хочу заключить с собой договор — не курить до своей поездки в Москву, а там разрешить себе такое удовольствие. Пока что бросить не могу.

20/I.

В приёмной профессора. На кожаных стульях — больные желудки, и комната наполнена словами: икота, отрыжка, рвота!.. Соседка по стулу постаралась было найти у меня отзвуки, говоря о своей печени, но я умею принимать скучающе-отсутствующий вид (для этого надо только блуждать глазами поверх собеседника), и она обиженно умолкла.

За письмо также местами «жёсткое» я признательна Вам — оно необычно количеством писаных листков и чудесно своим глубоким содержанием. Я признаю свою вину в т

Итак, профессор больше склоняется к следующему диагнозу: «болезнь вегетативного невроза желудка», правда, тут же он прибавил, что не исключена возможность «затушёванной» язвы. Лечение: категорически бросить курить, диэта, физические методы и уколы в спинной мозг. Предложил лечь в клинику для какого-то «вливанья», чем — не разобрала, а может быть «вдуванья» тоже чего-то в спинной мозг. От клиники отказалась, хотя сам профессор очень понравился, но визитом недовольна. Какая-то тёмная вода и до некоторой степени гаданье. «Пустячки» — невроз желудка, а я сохну и валюсь с ног.

Пока что уже 4 часа не курю и до приезда в Москву курить не буду (а там увижу!). А вот с физиатрией и уколами дело обстоит похуже — нужно время, которого у меня никогда не бывает. Я не успеваю многого закончить. Итак, продолжаю начатую в приёмной профессора фразу.

Детка моя родная. Не знаю почему, но мне неприятна Ваша близость к химику. Кажется, по всем кодексам приличия и из чувства «деликатности» об этом я могла бы подумать, но не сказать. Извините, если я сделала такой ляпсус. Может быть потому, что образ химика по некоторым мелочам (хотя бы взгляд на часы! да и бездарные «стишки», которые впору бывшему гимназисту) не представляет особой ценности. Навряд ли может такой человек Вас заслуживать. Совершенно правильно говорите Вы, что в физической близости необходимы тончайшие проявления, чтобы такая интимность проходила без внутренних шероховатостей. Достаточно одного жеста (взгляд на часы!) и уж положена травма на чувства…

21/I

Голубка моя, моё родное дитя! Пусть никакие «причины» моего столь необычного молчания, кроме действительной перегрузки, не приходят в Вашу так любимую мной и такую рыжую головку! Кажется, не писала 4 дня

но зато после вынужденного молчания засыпаю Вас письмами. Делиться с Вами всем является уже чем-то существенным, без чего не представляю своих вечеров. Вечерами веду жизнь затворницы; очень тянуло меня к Проценко, особенно после его неудачного прихода ко мне (его голос из-за двери), но сдержала себя и откидываю все мысли о нём. А всё же он меня волнует, как никто другой.