Доченька

Мари долго играла с Пато. Пьер перочинным ножичком, полученным в подарок в день первого причастия, вырезал себе свисток из орехового дерева.

Стоящий на высоком холме хозяйский дом, «Бори», казался безмолвным. Мари часто ловила себя на мысли, что он производит впечатление пустого и давно заброшенного. Единственным доказательством обратного было то, что в его высоких окнах по вечерам загорался свет.

Девочке часто хотелось подойти к дому поближе, но она не решалась. Ей было бы интересно посмотреть, как в нем расположены комнаты. И почему она ни разу не видела мсье Кюзенака прогуливающимся под руку с мадам? И кто служит в доме? Был у Мари еще один вопрос, который очень ее мучил: почему ее, служанку, за которой ездили за много-много километров отсюда, держат на ферме?

Но Мари от природы была девочкой терпеливой. Она успокаивала себя тем, что рано или поздно получит ответы на все вопросы. Она еще не знала, что сегодня ее любопытство будет отчасти удовлетворено. После ужина, когда все собрались у очага, Нанетт вытянула ноги к огню и, умиротворенная после прекрасно проведенного дня, почувствовала потребность поговорить…

Глава 5

Рассказ Нанетт

Пламя танцевало на каштановых поленьях. Время от времени с сухим щелчком на глинобитный пол выскакивали непрогоревшие угольки.

Мари и Пьер сидели по разные стороны очага на низких скамеечках. Жак уже улегся спать на большой кровати с пологом. Его храп постепенно набирал силу, а потом обрывался, и все начиналось сначала. Временами он вздыхал во сне.

Нанетт позабавило удивление Мари, хотя она знала, что девочка никогда не жила бок о бок с представителями противоположного пола.

— Женщины тоже храпят, моя крошка, — сказала ей Нанетт. — Моя мать выводила такие трели, что мне приходилось вставать ночью и шептать ей на ухо, чтоб перестала. И она сразу замолкала…

Нанетт явно хотелось поговорить. С воспоминаний о своей покойной матушке она и начала рассказ:

— Бедная моя матушка… Шестой доконал ее, мой братец Поль. Мне было десять, когда она умерла. За домом стала смотреть моя старшая сестра, Онорина. Когда мне стукнуло пятнадцать, она устроила меня прислугой к богатым торговцам, Геренам. В их доме я убирала, готовила, стирала и была на побегушках у мадемуазель Амели, противной двенадцатилетней девчонки… Уж поверьте, мне так хотелось надавать ей оплеух, да не один раз за день! И это желание посейчас живо…

Мари нахмурилась. Нанетт поспешила пояснить:

— Я говорю об Амели Кюзенак, хозяйке. В доме у Геренов прислуга ходила по струнке. Все должны были говорить на правильном французском, как ты, моя крошка. Если мне случалось сказать хоть слово на патуа, мамаша Герен делала такие страшные глаза! Не подумай, что они не понимали местного наречия! Прекрасно понимали! И даже неплохо на нем говорили, когда это было в их интересах! Папаша Герен был тот еще пройдоха, да и не думаю, чтобы на ярмарках в Шабанэ и Сен-Жюньене торговцы говорили на хорошем французском. И, несмотря на это, не желали слышать «речь мужланов» в своем доме. Я привыкла говорить правильно и теперь очень этому рада, да и соседкам легче заткнуть рот… Пьер, дай-ка мне стаканчик пикетта [12]! Когда долго рассказываешь, пересыхает в горле…

Мари смотрела, как пустеет стакан. Она представляла Нанетт в Сен-Жюньене, но картинка получалась расплывчатой — сирота черпала вдохновение из своих впечатлений о посещении Брива. В Сен-Жюньене она не бывала, да и представить себе супругу Жака пятнадцатилетним подростком оказалось непросто.

— И вот однажды мадемуазель Амели захотела замуж. Надо сказать, в ту пору она была хороша собой — худенькая, с красивой грудью, и одевалась по последней моде. Ткань на ее наряды покупали за сумасшедшие деньги. Четырнадцатого июля [13] на балу она познакомилась с Жаном Кюзенаком. Уж вы мне поверьте, в те времена наша мадемуазель была страшно жеманной и улыбалась куда чаще, чем теперь. Наш муссюр враз потерял голову. В сентябре они обручились. Хозяину было тридцать, и характер у него был бархатный. Геренов же больше всего радовало, что он богатый: ему принадлежало поместье «Волчий Лес» и «Бори», огромный каменный особняк. Еще у хозяина был дом в Сен-Жюньене и несколько ферм в округе Конфолан. Я прислуживала за столом, когда по воскресеньям, уже будучи женихом мадемуазель, он приходил к Геренам на обед. Сама я давно засиделась в девках и даже не мечтала найти такого доброго мужа…

Мари потерла нос и зевнула. Ей уже хотелось спать, но было очень интересно слушать рассказ о семье Кюзенаков. Поэтому она быстро спросила у Нанетт, стряхивая с себя сон:

— Нанетт, а что значит «засиделась в девках»?

— Это когда весной тебе стукнет двадцать пять, а мужа как не было, так и нет! Можешь представить, как я переживала! После свадьбы Жан Кюзенак привез жену сюда. Она переезжать не хотела. Она бы с большим удовольствием осталась жить в Сен-Жюньене или переехала бы в Лимож и открыла бы там какой-нибудь магазин… Но на этот раз наш муссюр на уступки не пошел. Амели пришлось смириться, и я знаю почему. Родители вправили ей мозги, и очень быстро, уж вы мне поверьте! Я поехала с ней. Так я и оказалась в Прессиньяке…

Пьер спал, согнувшись пополам и положив голову на скрещенные руки. Нанетт потрясла его за плечо:

— Иди спать, мой мальчик. Не приведи Господь, свалишься в очаг и опалишь себе волосы! Я с тобой и так немало натерпелась… А ты, Мари, спать хочешь?

— Нет, Нанетт! Я еще с тобой посижу!

Когда Пьер улегся на свою кровать, стоявшую в углу комнаты, узкую, но с большим одеялом, Нанетт налила себе еще стакан пикетта, потом плеснула немного в другой стакан и протянула его девочке:

— Ты долго сидишь у огня, Мари, и тебе, наверное, тоже хочется пить…

Мари вдруг почувствовала себя очень счастливой. Лицо Нанетт показалось ей самым добрым на свете. Было тепло, и золотистые отсветы огня, словно вуаль, смягчали впечатление нищеты и скудости, которое производил фермерский дом. Напиток с приятным вкусом винограда и осени пощипывал ей язык.

Нанетт какое-то время молча смотрела на девочку. Какая она все-таки хорошенькая: губы цвета спелой вишни, красивые глазки и восхитительные темные вьющиеся волосы, такие мягкие и легкие… Добрая женщина задумалась, потеряв нить своего рассказа.

— А дальше? Что было потом, когда вы переехали в Прессиньяк? — шепотом спросила Мари.

— Ну да, как раз на этом я остановилась… Мне пришлось привыкать называть мадемуазель Амели «мадам» и прислуживать ей в большом хозяйском доме. Работы стало побольше, чем в Сен-Жюньене. Сначала пришлось все как следует перетрясти и почистить, натереть воском мебель, пошить новые шторы, перемыть полы во всем доме. Мсье Жан здорово потратился, чтобы доставить удовольствие своей женушке! Ему очень хотелось детей, я слышала, как они говорили об этом за столом. Хозяин все повторял: «Если первым родится мальчик… А если это будет девочка…» Сколько у него было планов! Больше всего он думал, как бы сохранить и приумножить свое имущество, и все ради своих будущих деток. Но у мадам детей все не было и не было. Это было пятнадцать лет назад. Скоро муссюр и мадам начали ссориться. У нее начались капризы, она стала бить посуду и как только не обзывала бедного мсье Жана! Он на нападки не отвечал, седлал коня и уезжал подальше… Он не был счастливым, нет! Думаю, муссюр быстро понял, кому надел обручальное кольцо на палец. Я жалела его всем сердцем. Готовила для него вкусные супы и десерты. Мадам это не нравилось. Однажды в кухне я увидела незнакомого мужчину. Он снял свой картуз и предложил мне выйти за него замуж. Это был мой Жак. Но представь себе, Мари, поженить нас решила мадам Амели! Она не хотела, чтобы я оставалась в доме…

Мари от волнения кусала губы. Куда и девалась ее сонливость! Нанетт же помешала угли в очаге и с задумчивым видом продолжила: