История моей матери. Роман-биография (СИ)

- Он ничего не просит?

- Нет. Как воды в рот набрал.

- Считает, наверно, что мы и так сильно помогли ему, когда жена заболела. Надо будет ему на День Октябрьской революции праздничный набор сделать...

Вместе с документами, которые поступали к Якову по иным каналам и за которыми он часто и надолго уходил из дома, пряча в кармане маскарадные усики (он прилеплял их где-нибудь в безлюдном парке или в подворотнях, которыми богаты шанхайские улицы, и старался уходить не той дорогой, какой являлся),- собиралась большая кипа бумаг, нуждавшаяся в фотокопировании и отправке по радио. Для радио Яков делал короткие выжимки, сообщавшие голые факты и цифры, фотографировалось же все подряд - пленки передавались затем из рук в руки по назначению. Иногда негативы приходили в письмах: у Якова был на стороне почтовый ящик, где накапливалась подобная опасная корреспонденция. Нареканий на работу Рене не было: и шифрограммы, и фотографии ее были ясны и легкочитаемы, но занята она была чуть ли не целые сутки: днем ее руки не просыхали от химических реактивов, а ночью она допоздна передавала радиосообщения. Яков сидел рядом и, поскольку ни на что другое не был пригоден, был занят тем, что делал ей маленькие бутербродики и кормил ее с рук, как своих птенцов большая крупная птица. Бутерброды были с красной икрой: она была здесь недорога, Яков любил ее и покупал в больших количествах...

Он явно ухаживал за ней и все более подпадал под ее неброские, но действенные чары. Да и было бы странно, если б было иначе. Они жили вдвоем как на необитаемом острове, где нет выбора, где все предопределено и дело только во времени. Болтая с ней, он представал перед ней в ином свете, выглядел покладистым и уступчивым - особенно когда рассказывал о своем детстве и юности вплоть до комиссарства в Красной Армии: в нем тогда что-то таяло, черты лица разглаживались, и в голосе появлялось нечто мягкое и даже добродушное. Он был родом из Латвии, его отец был раввин в городе Тукумсе на Рижском взморье, а сам он с малолетства готовился к тому, чтобы заменить его на этом столь почетном для евреев месте. У него был старший брат - он должен был бы занять его, но отец рассудил иначе.

- Про Лазаря он сразу сказал: ему тогда и десяти лет не было - этот раввином не будет. Застал его за разглядыванием голых женщин.- И улыбнулся с лукавой стеснительностью.- Тоже вот - наметанный взгляд был, только не на марксистов, а на правоверных иудеев. Брат у меня шутник и правда любил женщин. Сейчас в банке работает, у него впереди большая карьера. А я в пять лет уже учил Торе бедных детей в хедере.

- Но с тобой он ошибся?

- Да.- Он сидел, погруженный в воспоминания.- Я помню: он умирал - это было в шестнадцатом году, в Кременчуге, куда нас выслали как пронемецки настроенных и неблагонадежных,- он вызвал меня за два дня до смерти и сказал: "Янкель, я чувствую, тебя на сторону тянет - так вот знай: еврея без Бога нет, выбрось из головы все остальное",- и Яков от души посмеялся, как если бы сказал что-то очень смешное.

- А ты?

- Я говорю: конечно, отец, конечно. А сам читал одного Маркса и вел занятия по "Капиталу". В Кременчуге была большая социал-демократическая секция - почти все стали большевиками. За редким исключением.

- А мама?

Тут он снова настроился на шутливый лад - только иного рода, насмешливый.

- Эта ничего по дому делать не хотела - романы писала. Которые никто не читал и не печатал. Немного странная была особа.

Ей не понравилось, что он так говорит о матери, но она ничего не сказала.

- Что с ними сейчас?

- Не знаю. Все контакты утеряны. Я не знаю о них ничего с девятнадцатого года. С тех пор, как они вернулись из Кременчуга. Один из братьев - это я знаю уже по нашим каналам,- добавил он с гордостью,- нашего поля ягода: коммунист и из активных. Самуил.

- Ты сразу в разведку пошел?

- Нет. Я должен был стать историком. Меня в двадцать четвертом из Института красной профессуры вытащили. Устроили экзамен по иностранному - мы еще удивлялись: чего ради среди семестра. У меня немецкий - второй язык с детства: дома на нем разговаривали - отец любил все немецкое. Я говорю практически без акцента.

- Это так,- согласилась она.- Появляется небольшой, когда по телефону говоришь.

- Правда? - удивился он.- Мне этого не говорили. Это, наверно, особая интонация, а не акцент: я с шестнадцати лет ораторствую.

- Значит, ты с двадцать четвертого года в стране не живешь? - Рене посмотрела на него, оторвавшись на минуту от пленок.- Это кое-что проясняет.

- Что? - Он был настроен миролюбиво.

- Я имею в виду твою непреклонность и категоричность. В Москве уже таких нет. Там, насколько я поняла, все пообтерлись и пообтесались. Ты же сохранил пыл гражданской войны и молодости.

С этим он не мог согласиться - при всем тогдашнем благодушии.

- Это ты просто не с теми людьми общалась и не в тех обстоятельствах... Настоящие революционеры не меняются, остаются такими, какими были в восемнадцать. Иначе это не революционеры...- Он переждал неловкость, возникшую из-за короткой размолвки, вернулся к себе: хотел, чтоб она знала о нем побольше.- Вообще, мне надо было стать историком. Историком я был бы, думаю, не последним... А для разведчика у меня есть кой-какие недостатки.

- Какие именно? - заинтересовалась она: это было немаловажно.

- Я рассеян или, наоборот, слишком сосредоточен.

- Это практически одно и то же.

Он не стал спорить, продолжил свою исповедь:

- Однажды в Берлине оставил в кафе портфель, полный архисекретных документов...- и поглядел с виноватой, чуть озорной улыбкой.

Ей стало не по себе.

- И что же?

- Вернулся через час - лежит, слава богу, на своем месте.

Она покачала головой:

- Не доложил никому?

- Нет. Зачем?.. Там же ничего не тронули.

- Могли прочесть и положить на место.

- Вряд ли,- сказал он с сомнением.- У меня чутье на такие вещи.

- Обязан был,- сказала она, а он промолчал, не очень довольный ее замечанием: дело было старое, но разведка ничего не забывает...

Он был уже однажды женат, жена отказалась ехать с ним за рубеж, и они развелись, если вообще были зарегистрированы: тогда в партийной среде это не было принято - теперь она жила в Москве с высокопоставленным сотрудником министерства.

- Была плохая марксистка? - простодушно подколола она его, а он не понял лукавства.

- Почему? Здесь-то как раз все было в порядке: она и меня поправляла. Латышки если становятся коммунистками, то святее самого папы.

- А что же тогда?

- Не хотела просто. Опасно - и дочь не хотела вывозить.

- У тебя и дочь есть?! - несказанно удивилась она.

- А я не говорил разве? Есть. Сколько ей сейчас? Дай посчитаю. Семь или восемь.

- Когда она родилась?

- В двадцать седьмом. А месяца не помню. Тебе бутерброд еще сделать?

- Сделай. Только не с икрой: это, наверно, десятый будет. Еще с чем-нибудь.

- Не любишь икры? - удивился он.- Пирожки с утра остались. От нашего поставщика.

- С луком? Давай,- и откусила из его рук пирожок, потому что свои были заняты.

- Ты смотришь хоть, что печатаешь? - Яков гордился получаемым им материалом.

- Нет. Невозможно при таком количестве документов. Мне б только не смешать то, что от Ван Фу приходит, со всем прочим.

- Это действительно было бы ни к чему. Там пометка о поступлении, его печать и подпись.

- Я знаю. Что мы переснимаем сейчас?

- Это ценная бумага,- с важностью сказал он.- Я по радио ее продублирую. Секретная сводка о расходах на армию по провинциям и по родам войск. Из нее многое можно вытянуть.

- Это все та же девушка из приличной семьи?

- Этого я говорить не имею права: чем меньше знаешь, говорят, тем лучше спится,- но поскольку ты уже в курсе дела, то изволь - она.

- Во что это обошлось?

- Дорого, но документ того стоит... Ее, правда, из министерства выгоняют.