Том 3. Рассказы и очерки

Подошел было я к ней… хотел как-нибудь утешить. Но когда дотронулся до нее и под рукой затрепетало это бабье тело… таким оно мне показалось тогда глупым, что я даже содрогнулся, точно от бессильной жалости…

И ушел… Забыл все, и захотелось мне все бросить и отгородиться от всего. Идет мимо господин Будников… Пусть идет… Рогов делает гадости… Пусть делает! Глупая Елена пьяного мужа ведет… Пусть ведет… какое мне дело? И кому попадет билет с двумя чертами, и кому эти глупые черты дадут умное право… не все ли равно?.. Все разрознено, все случайно, все бессвязно, бессмысленно и гнусно…

Павел Семенович остановился и стал глядеть в окно, как будто забыл о рассказе…

— Ну, что же, чем же все-таки кончилось? — осторожно спросил новый слушатель.

— Кончилось?.. — очнулся рассказчик. — Конечно, все на свете чем-нибудь кончается. И это кончилось глупо и просто. Однажды ночью… звонок ко мне. Резкий, тревожный, нервный… Вскочил я в испуге, туфли надел… выхожу на крыльцо… никого. Только показалось мне, что Рогов за углом мелькнул. Ну, думаю: шел мимо пьяный и злой и захотел лишний раз досадить мне… Напомнить, что вот я сплю, а он, Ванечка Рогов, любимый ученик, на улице дебоширит и хочет об этом довести до моего сведения. Запер я дверь, лег опять, засыпать начал. Вдруг — опять звонок. Я не встаю. Пускай, думаю… Только опять звонок, и в другой раз, в третий… Нет, думаю, тут, видно, что-то другое. Накинул опять пальто… Отворяю дверь. Стоит ночной сторож. Борода в инее. «Пожалуйте», говорит.

— Куда, говорю, что ты, братец?

— К Семену Николаевичу, говорит, к господину Будникову… У них… неприятность…

Я как-то так, не понимая ничего, машинально оделся, иду. Ночь светлая, холодно, поздно… У господина Будникова в окнах огни, на улице где-то свистки… ночное движение… Подымаюсь по лесенке, вхожу. И первое, что мне кинулось в глаза, — было лицо Семена Николаевича, господина Будникова… Только не прежнего, а совсем нового. Лежит на подушке и смотрит куда-то, в какое-то пространство неведомое… Странно так… Остановился я на пороге и подумал: «Как же это? Такой был знакомый человек и вдруг… совсем другой…» Совсем не тот, который приходил раз в месяц и выпивал два стакана чаю. И не тот, который хлопотал о разводе Елены, а некто, занятый другими мыслями. Лежит неподвижно, важный, и на нас ни на кого не глядит и видит, как будто, совсем другое… И никого не боится, и всех судит: и себя, то есть прежнего Семена Николаевича, и Гаврилу, и Елену, и Рогова, и… ну, и меня тоже… И так это, понимаете, стало мне ясно…

А затем я увидел Гаврилу. Стоит у окна, в углу, жалкий, но спокойный. И так как я многое в ту минуту понимал как-то сразу, то я подошел к нему и говорю:

— Ты это сделал?…

— Так точно, говорит, Павел Семеныч. Я-с.

— Как же ты решился?

— Не знаю, Павел Семеныч…

Потом я уже заметил доктора, который сказал мне, что всякая помощь бесполезна… Потом приходили, приезжали, входили, сидели и писали протоколы… И так мне показалось тогда странно, что молодой следователь, такой аккуратный человек и такой уверенный, распорядился не отпускать Гаврилу и Елену и производит какие-то розыски… И помню, как он усмехнулся, когда я спросил: зачем это?.. Вопрос, конечно, странный, но тогда мне казалось, что все это не нужно… И когда стали уводить Гаврилу и Елену, я как-то невольно поднялся с своего места и спрашиваю: «И меня тоже?» После явились слухи, будто у меня не все в порядке. Но это неверно. Никогда так ясно не было в голове… Следователь удивился. «Если смею, говорит, посоветовать, то — вам надо воды выпить и успокоиться». — «А Елена, спрашиваю, зачем?» — «Будем, говорит, надеяться, что все разъяснится в благоприятном для нее смысле, но теперь… при первоначальном дознании… печальная обязанность»… А мне все кажется, что делает он не то…

Увели их, а я пошел к себе и сел на крыльце. Было холодно… Ночь была ясная, осенняя, спокойная, с белым и чистым инеем. В небе звезды мерцают и шепчут. И так много во всем какого-то особенного смысла… Вот прямо слышишь таинственный шопот, только разобрать не можешь… Не то какая-то далекая тревога, не то спокойное и близкое участие.

Я как-то вовсе не удивился, когда, ко мне тихонько подошел Рогов и робко сел на крыльце рядом. И долго сидел молча… И я даже не помню, говорил ли он что-нибудь, но я знал все… Он не думал об убийстве. Он хотел по-своему «выиграть у г-на Будникова дело Елены», Для этого нужно было овладеть билетом, на котором, как он полагал, была передаточная надпись… И ему нравилась эта остроумная комбинация: овладеть незаконными путями доказательством законного права. Видел в этом нечто даже юмористическое… Незаконное овладение законными доказательствами в виде предполагаемой передаточной надписи… Для этого он и втерся к Будникову в доверенность по бракоразводному делу… Разведал все в квартире и послал одного из своих послушных клиентов из «Яров» с приказом захватить намеченную шкатулку. А Гаврило должен был открыть дверь г-на Будникова вторым ключом, которого, по странной оплошности, Будников у него не отнял. Но Гаврило, вместо того, чтобы остаться у дверей, пошел сразу наверх. И мне казалось, что я сам видел, как он шел тяжелой походкой, с омраченной головой, с темною враждой в душе… И как он встал на пороге, и как г-н Будников проснулся и, должно быть, даже не испугался, а все вдруг понял…

А у меня в голове все стоял тот момент из прошлого, когда в мою квартиру такой же светлой ночью прибежали два гимназиста, а я стоял перед ними, охваченный стыдом и бессилием… И как у одного впервые вспыхнул в глазах огонь… злой и насмешливый…

И показалось мне, что я сейчас разгадаю что-то такое, что должно объединить все это: и эти высокие мерцающие звезды, и этот живой шорох ветра в ветвях, и мои воспоминания, и то, что случилось… В юности это ощущение бывало у меня часто… Когда свежий ум искал разгадки всех вопросов и большой правды. И когда казалось иной раз, что вот-вот уже стоишь у порога и что все становится ясно… А потом все исчезает.

Сидели мы долго. Потом Рогов встал.

— Что же вы теперь? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он, — что тут нужно… Но пока, кажется мне, надо итти туда, где теперь Гаврило и Елена…

А сам стоит… Так как многое понимал я тогда яснее, чем обыкновенно, то и тут понял, что он ждет, чтобы я протянул ему руку. Я протянул, и он вдруг припал к ней, страстно и долго…

А потом оторвался и пошел… прямо по улице. А я смотрел ему вслед, пока была видна тонкая фигура моего бывшего ученика.

Некоторое время в купе стояло молчание, нарушаемое только клокотанием поезда, сквозь которое доносился протяжный свисток. Хлопнула дверь, по коридору прошел кондуктор, объявляя на ходу:

— Станция Н-ск. Десять минут.

Павел Семенович торопливо встал, взял в руки небольшой чемоданчик и, кивнув с какою-то грустною лаской своим собеседникам, — вышел из вагона на площадку. Я тоже стал собирать свой багаж, так же как и господин в золотых очках. Петр Петрович оставался один в купе. Посмотрев вслед Павлу Семеновичу, когда за ним закрылась дверь, он улыбнулся господину в золотых очках, покачал головой и, помотав пальцем около своего лба, сказал:

— Всегда был чудак… А теперь, кажется, не все дома. Слышал я, что службу он бросил. Бегает по частным урокам…

Господин в золотых очках пристально посмотрел на него, но ничего не сказал.

Мы вышли.

Дело с точки зрения репортажа оказалось мало интересным. Присяжные оправдали Гаврилу (Елену не судили), а Рогова признали виновным в подстрекательстве, но заслуживающим снисхождения. Председателю много раз пришлось останавливать свидетеля Павла Семеновича Падорина, бывшего учителя, то и дело уклонявшегося от фактических показаний в сторону отвлеченных и не идущих к делу рассуждений…

1903

Таланты

— Талант, талант… Что такое в самом деле талант?.. Вот вы, господин артист, можете нам это объяснить?