Жених царевны

м заметил, что она ровно похудела.

– Уж и не говори! – вздохнула царица. – С каждым днем худеет. По ночам плачет, княгиня Марья Ивановна сказывала.

Царица не замечала теперь, как она проговаривается. Хотела ничем не расстраивать больного мужа, испугалась своего первого слова, а теперь и высказывает все, что на сердце. Забыла она теперь сразу, в одну минуту, что он болен, что его беречь надо, думает только о дочери, видит только ее перед собою.

– Что ж ты об этом мыслишь? – тревожно спросил царь.

– Жених все наделал! – решительно высказала царица.

Михаил Федорович приподнял голову с подушек и сел на кровати.

– Да нешто она знает? Ведь приказывал скрывать от нее, ей про это дело до поры до времени знать нечего.

– Так, так! – кивала головой царица. – Я ли не наказывала строго-настрого, чтобы никто ей одним словом не проболтался, да как тут убережешь. Хоть день и ночь не спускай глаз, а все же чего не надо знать, то узнается. Сколько народу у нас в тереме, и народ все хитрый-прехитрый, видно, давно ей шепнули, и я так полагаю теперь, что ей все доподлинно ведомо.

– Ох! Уж этот мне жених! – схватился царь за голову руками.

– Говорила тогда, не начинать бы… – невольно вырвалось у царицы.

Побагровели бледные щеки царя, крикнул он хриплым голосом:

– Ты опять о том же! Ведь говорил я, говорил тебе!..

– Прости, батюшка! Прости, государь! – зашептала царица. «Ох, я глупая! – думала она с мученьем и тревогой. – Голова идет кругом, никак не могу удержать своего сердца. Убей он меня, в толк не возьму, зачем это так нужно? Зачем всю эту кашу заварили! Поискать, и свой бы хороший человек нашелся. Эка невидаль – заморский, басурманский королевич!»

Между тем царь, победив в себе волнение, которое было слишком для него мучительно, говорил:

– Что же меня и мучает пуще всего, как не это дело!.. Начато оно, кончить его надо, беспременно надо, а как тут кончить?

Царица опять не сдержала сердца.

– Зачем было немцу Марселису наказывать, чтобы он уверял Христиануса, что королевичу помешки в вере не будет?

– Это уж мы так тогда с боярами решили! – в раздумье произнес царь. – Оно и точно, кабы не уверял Христиануса Марселис, так Вольдемара бы на Москву не отпустили.

– А что же теперь, лучше, что ли? Вот он здесь, и никакого толку, только срам один, только языки все чешут, мы с тобой убиваемся, а на Иринушке лица нет!

– Кто такое мог помыслить, чтобы он оказал столь лютое упрямство? Ведь я то ж… я не дурного чего прошу от него и требую, а к Богу привести хочу…

– Нешто он может понять это? – перебила царица. – На то он и басурман. Вот помяни ты мое слово, хоть десять лет ты его держи тут, он от своего еретичества не отстанет.

– Это и он сам пишет мне.

– Ну вот видишь!

– Да что видеть-то! – в приливе нового отчаяния воскликнул царь. – Вижу одно: необходимо Ирине быть за ним, и нельзя оставить этого дела!

– Что же тут!.. Ты никак держишь в мыслях, что можно ее обвенчать с нехристем? – испуганно спросила царица. –