Паутина

— Отче Симеонтіе! Ты даже не подозрѣваешь, какъ ты великолѣпенъ.

A Симеонъ побѣдительно и властно говорилъ:

— Достаточно уже того скандала, что изъ нашего дома выпорхнула такая птаха, какъ Эмилія Ѳедоровна Вельсъ.

— За то какъ высоко взлетѣла-то! — замѣтилъ Вендль. — Сейчасъ передъ нею всѣ головы гнутся.

— Тѣмъ хуже, — оборвалъ Симеонъ. — Я человѣкъ нравственный. Мнѣ дѣвки вообще поганы. A ужъ когда не разобрать то-ли дѣвка, то-ли принцесса, — тутъ совсѣмъ съ души воротитъ.

— Какъ же ты y нея бываешь и сестрамъ бывать позволяешь?

— Дѣлами связанъ съ нею. Большими. Не позволь, — отомстить. Она вѣдь капризная. Деньгами не удивишь ее, — почтеніе подай. Ей это — что Аглая y нея бываетъ — дороже Каменнаго моста. Мнѣ, — конечно, претитъ… ножъ острый! Ну, да не надолго. Тутъ… — онъ замялся, спохватился, подозрительно взглянулъ, но вспомнилъ, что Вендль — это Вендль, и докончилъ:

— Тутъ… одни маленькіе счета кончить осталось… И аминь… Вамъ, madame, направо, намъ — налѣво… Конецъ!

III

Вендль собирался уѣзжать отъ Сарай-Бермятова и уже прощался, когда Марѳутка-Михрютка подала Симеону, вынутую изъ ящика, вечернюю почту. Газеты Симеонъ бросилъ на письменный столъ, a одинокое письмо въ розовомъ конвертикѣ вскрылъ… Прочиталъ и побурѣлъ отъ гнѣва…

— Что ты? — уставился на него Вендль, осторожно углубляясь горбомъ въ курьезный армякъ свой.

— Прочитай… — сквозь зубы буркнулъ Симеонъ, передавая листокъ нѣсколько дрожащею рукою.

— Стихи?!

— Анонимка — подлѣйшая… Это уже въ третій разъ.

— Ругаютъ?

— Да, не хвалятъ.

— Ишь! На ремингтонѣ!

Вендль, въ цилиндрѣ, читалъ, далеко предъ собою держа листокъ, потому что пэнснэ y него было сильное:

Честное созданье,

Душка Симеонъ.

Слямзилъ завѣщанье

Чуть не на мильонъ…

— Однако!

— Мерзавцы! — сказалъ Симеонъ и заходилъ по кабинету.

— Не обращай вниманія. Пустякъ. Въ порядкѣ вещей. Ты теперь богатый человѣкъ, a богатство возбуждаетъ злобу и зависть.

Симеонъ ходилъ по кабинету, молча, и видъ y него былъ не только гнѣвный, но и озабоченный…

— Нѣтъ, — вдругъ остановился онъ передъ Вендлемъ. — Такъ нельзя. Это не спроста. Тутъ что-то есть. Давеча — ты о клубскихъ слухахъ, теперь — анонимка. Если это Мерезовъ съ компаніей кутить и мутитъ, я выведу его на чистую воду…

— Охота волноваться изъ-за анонимнаго письма!

— Нѣтъ, нѣтъ. Я люблю видѣть свои карты ясно. Ну, ужъ и если…

Онъ выразительно тряхнулъ въ воздухѣ кулакомъ… Вендль сморщился и брезгливо возразилъ:

— Только безъ горячки, мой другъ! безъ бури въ стаканѣ воды! И, въ особенности, безъ татарщины.

— Нѣтъ, ужъ прошу извиненія: характера своего мнѣ не мѣнять стать, — оторвалъ, на ходу раздраженный Симеонъ.

— Да дѣло-то выѣденнаго яйца не стоитъ. Прощай.

Симеонъ горько улыбнулся.

— Хорошо тебѣ успокаивать, когда въ наличномъ золотѣ родился, чистюлькою выросъ, борьбы за деньги не знавалъ… папенька твой, я полагаю, лучше понялъ бы меня.

— О, это несомнѣнно! — воскликнулъ Вендль, выходя. — Это несомнѣнно… Между нимъ и тобою есть несомнѣнное сходство. Я даже больше того скажу: когда ты давеча стоялъ около новаго шкафа своего и любовно его разсматривалъ, ты мнѣ ужасно напомнилъ чѣмъ-то неуловимымъ почтеннаго моего покойника. Совершенно съ тѣмъ же выраженіемъ онъ любовался хорошими вещами, которыя оставались y него въ закладѣ… Еще разъ — au revoir.

Оставшись одинъ, Симеонъ долго сидѣлъ y письменнаго стола своего, гнѣвный и безмолвный, съ лицомъ мрачнымъ и тревожнымъ. Потомъ нажалъ пуговку электрическаго звонка и держалъ на ней палецъ, покуда не явилась Марѳутка.

— Епистимія здѣсь? — спросилъ онъ.

— На кухнѣ — барышнино платье отчистила, теперь, стало быть, замываетъ.

— Отходитъ пятно?

— Уже отошло…

— Скажи ей: если кончила, — нужна мнѣ, пусть придетъ сюда.

Тѣмъ временемъ, въ угловой комнатѣ, куда бѣжали средніе братья отъ Симеоновой воркотни, было тихо. Модестъ, лежа на тахтѣ, опершись подбородкомъ на ладони, читалъ «Maison Philibert» Жана Лорена. Иванъ раскладывалъ на карточномъ столикѣ какой-то сложный пасьянсъ: онъ зналъ ихъ множество, былъ мастеръ этого дѣла и гордился тѣмъ, что самъ изобрѣлъ къ нѣкоторымъ какіе-то сложные варіанты. Когда въ угловую вошелъ, быстрою, твердою, легкою походкою стройнаго оленя, самый младшій изъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ — Викторъ, Иванъ съ дружескою улыбкою закивалъ ему изъ-за пасьянса своего. Онъ уважалъ этого строгаго, не улыбающагося юношу, въ черной рабочей блузѣ, точно рясѣ аскетической, и немножко побаивался, такъ какъ чувствовалъ, что, обратно, Викторъ то нисколько его не уважаетъ, a ужъ къ любимцу его, Модесту — пожалуй, питаетъ чувство и поострѣе неуваженія.

Сегодня они еще не видались.

— Не знаете, граждане: братъ Симеонъ y себя? — спросилъ Викторъ, проходя мимо со спѣшнымъ и озабоченнымъ видомъ.

— A здороваться — упразднено? — насмѣшливо спросилъ съ тахты Модестъ, не отрывая глазъ отъ книги. Викторъ остановился.

— Здравствуйте и прощайте. Ѣду.

Модестъ отложилъ книгу на столикъ, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что смѣшалъ Ивановъ пасьянсъ, перевернулся навзничь, закинулъ руки подъ голову, a ноги поднялъ къ потолку и запѣлъ, нарочно гнуся въ носъ:

Мальбругъ въ походъ поѣхалъ.

Ахъ, будетъ-ли назадъ?

— Надолго исчезаешь?

— По возвращеніи увидимся, — холодно отвѣтилъ Викторъ.

— Весьма удовлетворительно. Далеко ѣдешь?

— Брату Матвѣю адресъ мой будетъ извѣстенъ.

— Въ высшей степени опредѣленно. Merci.

— Не за что.

— Это, вотъ, и называется y васъ конспираціей?

Викторъ поглядѣлъ на него.

— Нѣтъ, не это, — сказалъ онъ, послѣ минуты молчанія, когда Модестъ опустилъ глаза и, чтобы скрыть смущеніе, опять заболталъ ногами и завопилъ во все горло:

— Мальбругъ въ походъ поѣхалъ. Ахъ, будетъ-ли назадъ?

— Буду, сокровище, буду, — невольно усмѣхнулся Викторъ.

Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лицѣ суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гдѣ шутка разграничена съ серьезомъ.

— Люблю я внезапные отъѣзды твои. Пріятно видѣть человѣка, y котораго на лицѣ написано сознаніе, что, перемѣщаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.

Викторъ пожалъ плечами.

— Если дѣло ждетъ въ Москвѣ или Петербургѣ, полагаю, что напрасно сидѣть въ Одессѣ или Кіевъ.

— Ерунда! — сказалъ Модестъ.

— Что ерунда? — удивился Викторъ.

— Москва, Кіевъ, Одесса. Всѣ города равны, какъ царство великаго звѣря.

— И всѣ — ерунда? — усмѣхнулся Викторъ.

A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто пѣлъ:

— Города — бредъ. Ихъ нѣтъ. Вы только воображаете ихъ себѣ, но ихъ нѣтъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.

— То-то ты изъ этой правды не выходишь… — холодно замѣтилъ Викторъ.

— Господа! — съ тоскою вмѣшался Иванъ. — Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?

Но Модестъ надменно остановилъ его:

— Милѣйшій Жанъ Вальжанъ, не залѣзай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матвѣя… Пора бы тебѣ знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…

И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:

— Да, я люблю навью тропу между свѣжими могилами. Кресты навѣваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ невѣстъ, чтобы любить ихъ.

— Завидуешь? — коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомнѣніемъ, что онъ бьетъ Эмилію Ѳедоровну Вельсъ.