Ханство Батырбека

— Ой-бой!.. — изумляется Сарсеке, хорошо зная, что Батырбек сочиняет.

— Потом в трубу лезет — песни поет… Хохочет, разговаривает… Дразнится… Все, что надо орусу, все делает шайтан… Понял ты?..

— Ы-э!..

— Потом вылезает шайтан из трубы и человеку в рот ночевать залезает, и орус пропадает тогда… Шайтан задавит его. Понял?

— Ой-бо-еу!.. — делает большие глаза и щелкая языком, удивляется Сарсеке.

Наконец, Батырбек все сосчитал и, убедившись, что купец действительно обманул его на целых полсотни рублей, начинает говорить крикливым, негодующим тоном, объясняя Сарсеке, как душу оруса на том свете шайтаны истязать начнут. И кончает повествование тем, что совсем замученную душу оруса сопровождают в преисподнюю торжествующей фразой:

— Вот тебе, ян-турган!..

После этого Батырбек умолк, угрюмо задумавшись и всматриваясь исподлобья в белые снежные горизонты.

Теперь начинает говорить Сарсеке, тоже сочиняя и импровизируя…

Стояло тепло, редкое для конца февраля, такое тепло, что Ахметбайка не позаботился даже прикрыть свою грудь, которая бронзовым пятном выглядывала из-под разъехавшего воротника старой овечьей капы.

По небу погуливали редкие, совсем не зимние, темные и тяжелые облака, низко свисавшие над землею.

Путники ехали ленивым труском, беспечно болтая о замысловатых впечатлениях, набранных в русском городе…

Сарсеке, кроме того, нет-нет, да и вспомнит о том, что скоро придет весна, и что он обманет всех и, умчав маленькую Бибинор, набросится на нее со всей жадностью доселе крепко сдерживаемой страсти. Он представлял себе, как легко и ловко он может брать ее тоненькое тело и упиваться им вдали от завистливых и ревнивых глаз Исхака и Хайным.

Эти думы возбуждали Сарсеке, и он веселее рассказывал Батырбеку о разных разностях, беспричинно смеясь и выдумывая небылицы.

Вдруг сзади донесся до них встревоженный крик Ахметбайки:

— Ой-бо-й!..

Всадники беспокойно оглянулись по сторонам, и Сарсеке сердито спросил:

— Чего ты, дурак, ревешь?

Ахметка между тем, обогнав верблюдов, подбежал к Сарсеке и, указывая на обнаженную грудь, с ужасом во взгляде произнес:

— Джунгур… — и, чувствуя на груди новые капли дождя, он еще увереннее повторил, обращаясь уже прямо к хану Батырбеку:

— Джунгур, джунгур, тахсыр!

Сарсеке, скинув шапку, повернул назад голову и на лице и бритой голове ощутил крупные капли дождя.

Батырбек, видя, что над ним совсем нависла дождевая туча, задыхаясь от волнения, крикнул только:

— Остапыр, аллах!.. — И пнул в бока свою лошадь.

Поводья верблюдов натянулись, раздирая им ноздри, и они, заревев от боли, пустили быстрой журавлиной рысью…

И тотчас же, как караван понесся по рыхлой снежной дороге, дождь прыснул густыми волокнистыми струями, осаживая глубокий снег и окрашивая его в голубой, водянистый цвет.

Оглашая пустынную степь, страшно ревели верблюды, сердясь на быстрый бег, и, согнувшись на проваливающихся лошадях, молча мчались киргизы, предчувствуя бедствие для кочевых народов, называемое «джут»…

А дождь лил все сильнее и гуще, и через час все вьюки и одежды киргизов были промочены, а ноги лошадей покрылись крупной ледяной бахромой и, проваливаясь в леденеющий снег, оставляли в нем кровь от свежих поранений.

Как-то быстро стемнело, и осевший, затвердевший снег открыл дорогу во все стороны. Настоящая же дорога куда-то ускользнула, потерялась. Караван Батырбека бежал прямо, наугад, но когда Сарсеке сообразил, что дорога потеряна и степью теперь можно уехать в другую сторону, он предложил старшине остановиться и пролежать до рассвета под верблюдами…

Батырбек согласился и вздрагивающим, полным жуткого страдания и пригнетенности голосом повторил только:

— Ой, аллах, аллах… Ой, остапыр, аллах!..

Поставили рядом всех верблюдов и, спешившись, сели под них… Но тотчас же поняли, что так можно пристыть к месту и приморозить к земле верблюдов и лошадей. Видно было, как крупные лапы верблюдов, погруженные в разжиженный снег, оковывались льдом, и животные с трудом выдергивали их из снега и переставляли на другое место.

— Надо ехать!.. — заговорил Сарсеке. — А то мы примерзнем… Надо хоть куда-нибудь да ехать, но не стоять!..

Батырбек и не думал на этот раз рассердиться на своего слугу и покорно, повторяя все те же плаксивые слова и, шурша отяжелевшей одеждой, снова сел на обмерзшее седло.

Караван двинулся медленно, едва переступая обледеневшими ногами, скользя и проваливаясь в глубоком снегу.

Хотя дождь и утих, но не переставал и мелко сеял, как осенью. Стало совсем темно, и киргизы ехали неведомо куда, затерянные в безлюдной степной пустыне…

Байгобыл в эту ночь был у табуна сам со своим и Карабаевым сыном.

Табун был от аула далеко, и когда пошел дождь, Байгобыл, старый и опытный пастух, чтобы не обморозить лошадей, загнал их на одну из сопок, на бесснежный и каменистый склон. Но, делая это, он не думал, что дождь будет так обилен и продолжителен. Когда с наступлением темноты полил настоящий ливень, Байгобыл, оторопев, но, не потеряв спокойствие духа, догадался, что после дождя должен наступить мороз и могут погибнуть не только жеребята и таинчи, но и взрослые лошади, перемокнув и замерзнув на месте.

Кроме того, он сообразил, что если к утру наступит холод, то вся степь покроется скользким льдом, и скот не будет в состоянии дойти до аула…

Громко и торопливо забасил Байгобыл, созывая своих помощников и приказывая им как можно скорее заворачивать скот и гнать вслед за ним домой… Он поехал впереди табуна, отыскивая наиболее прямое направление к аулу и то и дело, подавая голосом знать, куда надо ехать.

Мокрый, в огромной намокшей капе, он ехал шагом, то и дело, ныряя в размокшем глубоком снегу. Но вот лошадь под ним обессилела и стала…

Он понимал, что идти пешком теперь немыслимо. Он должен брести в водянистом снегу и, черпая его в плохие обутки, отморозить ноги. Остановившись, он долго ждал в раздумье, и когда мимо него проходили лошади, поймал одну и, не переседлывая, пересел на нее, бросив прежнюю. Но эта лошадь оказалась слабой, обессиленной бескормицей и скоро легла, протащив его не более версты. Тогда, стоя в мокром снегу, Байгобыл почуял, что теряет уменье думать и понимать… Обувь его уже промокла, и ноги шлепали в воде.

Он дрожал всем телом и стучал зубами, не понимая, что ему надо делать…

Вдруг он начал кричать громким, протяжным, воющим криком, но никто не слышал его, и он понял, что кричать бесполезно. Сзади приблизился негромко плачущий и словно застывший в полусогнутой позе на понурой измученной лошади молодой киргизенок. Это был сын Байгобыла — Куанышка.

Увидев сына, Байгобыл взвыл отчаянным жалобным воем и, точно озлобившись на кого-то, быстро зашагал вперед, увязая в разжиженном и тяжелом, как песок, снегу.

От неимоверных усилий сам он скоро согрелся, но ноги его все больше коченели в холодной воде и росли в объеме, облепленные комьями леденеющего снега…

Куанышка ехал следом и, все так же скорчившись и согнувшись, негромко, будто ленясь, выл. Но Байгобыл не видел теперь ни лошадей, не слышал плача сына, не думал ни о чем — он только шагал по снегу, едва таща за собой ноги, ставшие страшно тяжелыми и чужими… Тьма обступила его взор и душу, он не знал, куда идти, и шел без разбора, со страшным трудом переставляя все больше коченевшие ноги…

Другого подпаска, Карабаева сына, не было ни видно, ни слышно. Неизвестно, уехал ли он за лошадьми в аул, или отстал и потерялся. Да неизвестно и то, куда ушли лошади: добралась ли хотя часть их к аулу, здесь ли они поблизости, или растерялись по степи, поглощенной тьмой и неизвестностью…

К утру ударил мороз, и вся обледеневшая степь стала как в сталь закованной. Блестела, звенела и синела, как необъятное застывшее море.

В ауле Батырбека стоял отчаянный рев перепуганных несчастных людей и голодного скота, не выпущенного сегодня на волю.