Оттепель

Андрей Иванович не выдержал:

- Не все так рассуждают... Коротеев - честный человек.

На минуту все примолкли, смущенные необычно резким тоном Пухова. Потом Савченко снова заговорил:

- Жалко, что я выступил до него, но одна девушка ему здорово ответила. Вы ошибаетесь, Владимир Андреевич, там все говорили совершенно откровенно. Вы, наверно, давно не бывали на таких обсуждениях, а многое изменилось... Книга задела больное место - люди слишком часто говорят одно, а в личной жизни поступают иначе. Читатели стосковались по таким книгам.

- То же самое в театре! - воскликнула Танечка. - Три новые постановки - и не ходят... Играть абсолютно нечего! Искусство...

Ее прервал Сабуров:

- Вы правы, пора вспомнить, что есть искусство. Володя может говорить что угодно. Я не умею спорить. Но Рафаэль - это не цветные фотографии.

Володя все с той же легкой усмешкой ответил:

- Рафаэля теперь не приняли бы в Союз художников. Не все способны творить, как ты, - для двадцать первого века. Кстати, я сомневаюсь, что в двадцать первом веке кто-нибудь заинтересуется твоими шедеврами.

- Не говорите так, Владимир Андреевич! - тихо вскрикнула Глаша. - Его последний пейзаж - это просто удивительно!

- Все-таки я не понимаю Коротеева, - повторил Савченко. - Я с ним работаю почти год. Живой человек, это чувствуется в каждом слове. Почему он налетел на Зубцова?

- Я читала роман, - сказала Соня, - и я вполне согласна с Коротеевым. Советский человек должен управлять не только природой, но и своими чувствами. А у Зубцова какая-то слепая любовь. Книга должна воспитывать, а не сбивать с толку...

Савченко от волнения опрокинул стакан.

- Не слепая, а большая. И вообще нельзя все раскладывать по полочкам...

Надежда Егоровна подумала: он-то ее любит. А Соня какая-то холодная. Не в меня, да и не в Андрюшу...

Может быть, виной тому было шампанское, но все заговорили сразу, перебивая друг друга. Сабуров что-то кричал о "силе цвета". Танечка, вскочив, повторяла: "Можете отрицать, но любовь - это любовь!" Володя, передразнивая ее, по-театральному заламывал руки.

Андрей Иванович подошел к окну и, глядя на снег, залитый едким белым светом, думал: не понимаю я Соню. Может быть, она это говорила, чтобы подразнить Савченко? Нет, она и без него так рассуждает... Наверно, она по-своему права. Не мне судить - слишком я стар для этого...

Соня, воспользовавшись общим оживлением, незаметно вышла из комнаты. Она прошла к себе и, не зажигая света, села на кровать. Ей хотелось хотя бы на минуту остаться одной. Она подумала: кажется, я теряю голову. Стоит ему поглядеть на меня - и я делаюсь какой-то неестественной, не могу ни говорить, ни думать. Это ужасно! Я должна с ним держаться как со всеми, иначе он будет меня презирать. Он снова хотел меня оскорбить, сказал, что я все раскладываю по полочкам. Это глупо. Если он так думает, он меня совершенно не понимает. Чувствовать я тоже могу. Даже слишком. Но я ненавижу драмы, именно ненавижу!..

В комнату тихо вошел Савченко. Он не видел Сони и, протянув руку, коснулся ее плеча, обнял, стал целовать.

- Ты с ума сошел! Сюда могут войти...

- Когда же ты перестанешь рассуждать? Если любишь...

Соня встала, зажгла свет, сердито на него посмотрела.

- Значит, не люблю. И знаешь, что? Не будем об этом говорить.

- Погоди... Я тебе сейчас все скажу...

- Ты уже сказал. Хватит! А теперь пойдем ко всем: заметят. Потом отец обидится. Сегодня его день...

Вскоре после этого все разошлись. Соня ни разу не посмотрела на Савченко и, прощаясь, не сказала ему ни слова.

Савченко шел мрачный, облепленный снегом и думал, что, спеша из клуба к Пуховым, он, как дурак, мечтал о счастье. Мне двадцать пять лет, молодость кончилась. Коротеев прав, когда называет меня романтиком, я все преувеличиваю, увлекаюсь, как мальчишка. Так жить нельзя. Может быть, Коротеев вообще прав? Почему придавать любви такое значение? Мне дали интересную работу. Тот же Коротеев мне доверяет. Впереди много испытаний: мы живем в необыкновенное время. Представляю себе: мальчишка, как я, страдал от несчастной любви весной в сорок первом. А потом он защищал Сталинград... Но, может быть, одно не исключает другого? Помню, как приехал в отпуск дядя Леня. Я ходил за ним по пятам, спрашивал, как стреляют из миномета, как наводят понтоны. А он мне раз сказал: "Гриша, девушку я встретил, счастье мое!.." И псказал фото. Дядю Леню убили полгода спустя. Очень сложно жить... Вот я иду и все время думаю о Соне, поэтому и вспомнил дядю. А теперь даже нельзя к ней прийти. Может быть, она любит другого? Она ведь ни за что не скажет - гордая. А я не гордый, я готов каждому признаться: нашел счастье и потерял...

Соня сказала Надежде Егоровне, что у нее разболелась голова от шампанского. Завтра она встанет пораньше и приберет, а теперь нужно спать.

Она лежала, не раздевшись, и думала о Савченко. Ясно, что я потеряла голову. Кажется, он тоже... Но почему у нас все разговоры кончаются ссорой? Характеры разные. Одной любви мало. Нельзя прожить жизнь с человеком, который тебя не понимает. Я не должна о нем думать. Конечно, он хороший - честный, прямой. Да и не в этом дело, просто я его люблю. Но человек должен управлять своими чувствами. В одном Савченко прав: противно, когда говоришь одно, а делаешь другое. Хорошо будет, если меня пошлют куда-нибудь подальше - на Урал или в Сибирь. Там как рукой снимет, убеждена... Но это слабость, могут оставить здесь, все равно выдержу. Это тоже экзамен - умею ли я владеть собой. Ясно, что умею. Но до чего тошно!..

Володя сказал, что проводит Танечку. Жила она далеко, а последний автобус они пропустили. Володя мечтал о такси, но Танечка сказала, что слишком много пила, нужно проветрить голову. Володя злился: тоже удовольствие - шагать в этакую метель! А Танечка все время говорила: ей понравился отец Володи, он добрый и красивый, нечего смеяться, именно красивый - благородный; она не поняла, о чем говорил Сабуров, но он ей тоже понравился. Нельзя столько пить после вина становится грустно; она несчастна - это как дважды два, но об этом не стоит думать.

Танечка сохранила детскую непосредственность, хотя ей было тридцать два года, из которых девять она проработала в различных театрах на периферии, сталкиваясь с людьми, пуще всего боявшимися наивности и душевной чистоты. Она работала старательно, считалась способной и постепенно выдвинулась: теперь ей часто поручали главные роли. Но в душе она была глубоко несчастна.