Том 2. Сумерки духа

Было жарко. Шадров сидел неподвижно, мысли у него были неострые, небыстрые. Солнце пронзило ветку вяза, легло на скамью. Солнце убаюкивало и Шадрова.

Вдруг чьи-то шаги, за кустами, за поворотом дорожки, заставили его очнуться. Он сразу подумал, что это Маргарет. Впрочем, тотчас же он ее и увидел, маленькую, тоненькую, в полосатом платье, с большим белым воротником. Она была не одна. Рядом с нею шел мистер Стид, высокий и прямой. Маргарет около него казалась еще меньше; она опиралась на его руку и, говоря что-то поспешно и связно, заглядывала ему в глаза. Шадров видел лицо Маргарет, взволнованное, серьезное, но отнюдь не печальное, а почти радостное.

Увидав его, Маргарет не смутилась, только улыбнулась и чуть-чуть покраснела. Шадров не знал, подойти ему и заговорить или не надо. Он приподнялся слегка, но они уже проходили мимо, не останавливаясь. Маргарет молча, улыбаясь, кивнула ему головой, мистер Стид снял черную, круглую шляпу и поклонился с дружелюбным благоволением, со строгой ласковостью.

Шадров заметил его живые глаза, седую, красиво подстриженную бородку и подумал, что он очень моложав и необыкновенно бодр. Когда его прямая фигура скрылась за поворотом дорожки, Шадров встал. Ему вдруг сделалось жарко и тесно. Солнце, опускаясь, наполнило ясную долину дымом, затянуло пыльной мглой. Шадрову захотелось, чтобы день прошел скорее.

Так хочется иногда пропустить несколько страниц, когда знаешь, что эти страницы не связаны с единым сердцем книги.

И день прошел мирно и молчаливо, не ускорив и не замедлив законного движения.

За столом, во время ужины, ни Маргарет, ни мистера Стида опять не было.

Когда Шадров заметил это, он подумал, что, может быть, они уехали. Это объяснялось бы очень просто и естественно. Так всегда случается в жизни. Шадров, представив себе, что он больше не увидит Маргарет, что мистер Стид рассудил ее увезти, а она рассудила уехать, не огорчился, а усмехнулся. Если случилось так – значит, он смотрел неверно и видел несуществующее: оно при нем и останется. А уехавшая Маргарет, теперь уехавшая, не интересовала его. Ни она, ни мистер Стид.

Но он вспомнил живые, острые глаза Стида и подумал:

«Нет, все-таки, пожалуй, он ее и не увез».

На столе, у Шадрова в спальне, белела записка. Он заметил ее тотчас же, как зажег огонь, распечатал, не торопясь (он не сомневался, что она от Маргарет), и прочел. Маргарет писала нерусским, круглым почерком и не очень свободным языком:

«Сегодня я не могла видеться с вами, потому что приехал м-р Стид, и мне нужно было говорить с ним. Решено, я приеду в Петербург! Я ему сказала, как я вас люблю; он меня понимает! Но прошу вас, – это важно для всего нашего будущего, – когда завтра м-р Стид будет говорить с вами – скажите, что вы меня тоже любите».

Строка была подчеркнута. Шадров нахмурился, но читал дальше:

«Это необходимо для него, потому что он вас не может понять, как я понимаю, – ведь я вас люблю. Мне не нужно, чтоб вы меня любили. Но м-ру Стиду я слишком дорога: он будет страдать, думая, что я несчастна. Вы и скажите, что любите и будете заботиться обо мне. Он слишком много сделал для меня: успокоить его – мой долг».

Шадров невольно усмехнулся. Такое было странное это письмо, вне жизни, и все-таки со словами каких-то человеческих мнений, все связанное только одним – любовью, в которой она сама не сомневалась.

Конечно, Маргарет не могла уехать. Шадрову стало стыдно, что он это подумал. Маргарет показалась ему близкой, нужной, как никогда, и он думал о ней и об ее чувстве к нему с благоговейным уважением. В ней есть сила, которой нет в нем, вероятно. И он должен, если может, сделать сильную, слепую человеческую душу зрячей и прекрасной.

Мистер Стид был ему непонятен и удивителен. С мыслью о нем Шадров уснул.

– Вы получили мою записку? Вы сделаете то, что я вас просила? – торопилась Маргарет, встретив Дмитрия Васильевича на другой день в коридоре.

– Я не знаю, Маргарет. Не знаю, как буду говорить с мистером Стидом. Лгать очень трудно, да и надо ли? Я скажу, что буду заботиться о вас всегда и любить, как умею. Мне кажется, нам следует попробовать жить вместе: это нужно для нас обоих. Я не мог бы, если б и желал, не заботиться и не думать о вас. Бог с ним, с мистером Стидом! Ведь вы-то верите мне? Так зачем еще его в чем-то уверять? А если вы недостаточно любите меня, чтобы верить, как я в вашу любовь поверил, так и не надо быть вместе.

– Как же я могу? Я дышать не могу без вас. Но ведь надо же быть благоразумным и прямым. Мистер Стид ответствен за меня. И он не жалел для меня ни здоровья, ни средств. Он меня любит. Я не могу его бросить грубо. Мы были счастливы вместе. Я свободна любить, кого хочу, но во мне должна быть благодарность за его заботы, уважение к уму, характеру…

«Не ревную ли я?» – подумал Шадров с беспокойством. Так необъяснимо не нравилось ему то, что говорила Маргарет. Но ревности, кажется, не было. Маргарет вдруг, точно уловив тень на его лице, прибавила:

– Я знаю, вы скажете ему то, что нужно. Вы увидите, какого уважения он достоин. А вас я люблю, – произнесла она тише. – Никогда не думала, – за что, не знаю, какой вы, – только одно и знаю, что люблю. Не живу, когда вас нет. Я приеду туда, где будете вы. Мне все кажется, что нам много нужно сказать друг другу, а мы еще не начинали. Когда мы станем жить вместе, будем спокойны… вы мне расскажете все, о чем думаете. О, какая я рассеянная! После обеда, в половине третьего, будьте на скамейке, где сидели вчера. Я и ждала вас здесь, чтоб это сказать. Будете? Мы не обедаем и сегодня внизу. Приходите же. Необходимо все выяснить! Мистер Стид плохо говорит по-русски, но по-французски прекрасно.

Шадров не понял хорошенько, зачем, к кому он должен прийти в парк, но сказал, что придет.

День был гораздо жарче вчерашнего. Солнце отяжелело. В долине стояла, не двигаясь, лиловая мгла, и ничего, кроме этого горячего, цветного тумана, не было видно.

Шадров ждал на условленной скамейке. И когда увидел идущего мистера Стида, одного, понял, что он именно его и ждал, и что так и нужно. Предстоящий разговор его не пугал. Ему хотелось говорить с человеком, которого он до сих пор видел лишь сквозь Маргарет – и не все понимал в нем.

Мистер Стид подошел с тем же строго-ласковым лицом и, сняв шляпу, протянул ему руку.

– Здравствуйте, – сказал он по-французски, с хорошим выговором. – Я надеялся найти вас здесь: мне нужно поговорить с вами.

Шадрову понравилась простота, с которой он начал беседу.

– Миссис Стид просила меня прийти сюда в половине третьего, – отвечал он. – Надеюсь, нам не помешают?

– О, нет! Здесь, кажется, никто не бывает.

Мистер Стид надел шляпу, сел на другой конец скамьи и поставил между коленями толстую трость с массивным серебряным набалдашником. Он оперся на нее обеими руками. Шадров заметил на его довольно тонких пальцах красивые и дорогие перстни. На указательном, на правой руке, было черное кольцо, вероятно, чугунное.

– Не правда ли, в нашем свидании, на чужой взгляд, много странного? – начал мистер Стид после некоторого молчания. – Я вас не знаю, мы встречаемся и говорим в первый раз. И говорим мирно о самом важном, равно для нас важном, деле. Но я знаю вас лучше, чем вы можете предполагать, – по словам миссис Стид. И вы, я думаю, знаете меня немного через нее же. Я чувствую к вам большую симпатию; мое дитя вас любит – и этого достаточно, чтобы я вас полюбил, как сына.

Шадров молчал. Тон мистера Стида был неожиданный, серьезно-ласковый и делающийся все ласковее.

– Вы, конечно, знаете печальную жизнь этого ребенка, ненормальное воспитание, искусственное удаление от жизни и людей. Она моложе своих лет; я не мог дать ей в четыре года совместной, правильной жизни всего, что приобретается путем двадцатилетнего опыта. Я не успел окончательно создать для жизни эту душу, но я старался развить в ней все задатки нравственности, благородства и общественных принципов. Вы, конечно, поняли, что миссис Стид никогда не была моей настоящей женой: я считал, что в брак можно вступить, только вполне созрев душою, с сознанием важности и ответственности этого шага. Я не сомневался, что такое время для миссис Стид наступит, – жизнь, ее собственное сердце, окружающие люди, любящие ее и более опытные, помогут ей найти верный путь. Я давно заметил несдержанность, пламенную дикость ее характера, могущую пройти лишь с годами, путем систематической борьбы с собою во имя руководящих принципов; я не скрывал от себя, что она может вдруг увлечься… полюбить кого-нибудь, еще будучи неопытным, нерассудительным ребенком. И я заранее решил, что дам ей полную свободу в этом. Ее настоящая, хорошая натура, ее жизнь последних лет подскажут ей верный путь в конце концов; и только разумно и вовремя данная свобода может иметь истинное воспитательное значение.