Наступит день

- Ну как, устал?

Рагим-ага посмотрел на вершины, на пропасти, охваченные какой-то необычайной тишиной, и ответил с гордостью;

- Мать родила меня на коне. На коне я не устаю. Вся моя жизнь проходит в седле.

- Да, большинство курдов и родятся и умирают на коне, - задумчиво сказал Курд Ахмед.

Рагим-аге почудилось в этих словах осуждение того, что считалось у курдов доблестью.

- Кочевой образ жизни действительно большое несчастье для курдов, произнес он с грустью и добавил после минутного раздумья: - Народ, не пустивший глубоких корней в землю, уходит, не оставляя следа в этом мире.

- Чтобы пустить корни в землю, надо обрабатывать ее, переворачивать пласты.

- А разве наш народ лишен этой способности?

- Конечно, не лишен. Курды - трудолюбивый и храбрый народ. Но они связаны по рукам и ногам. Тебе же известно, Рагим-ага, что обветшалый феодальный строй, патриархально-родовой быт не дают ему открыть глаза и увидеть мир.

Они замолчали, углубившись каждый в свои размышления. Мерно стучали копыта лошадей о каменистую дорогу. На востоке занималась утренняя заря.

Впереди, поближе к перевалу, на широкой поляне показалось готовое сняться с места большое кочевье. Слышался смешанный гул, в котором сливались лай собак, мычание коров, блеяние овец, крики детей и женщин.

Девушка с золотым ожерельем на белой сорочке, увертываясь от дыма костра, помешивала большой деревянной ложкой в закопченном котле. Перед палаткой сидела полная, черноглазая, с длинными смоляными косами молодая женщина. Ни на кого не обращая внимания, она кормила грудью младенца.

Проезжая мимо кочевья, Курд Ахмед услышал приветливый голос:

- Пожалуйте, господа, выпейте чаю!

Они невольно придержали лошадей и обернулись на голос.

В стоявшей неподалеку от дороги группе Курд Ахмед не увидел ни одного знакомого и, сочтя это приглашение простым исполнением обычаев гостеприимства, поблагодарил и хотел ехать дальше, но заметил направляющегося к ним высокого худого старика с длинной седой бородой и седыми волосами, ниспадавшими на плечи.

- Салам, Рагим-ага! - сказал старик. - Сойди с коня, отведай нашего хлеба!

Когда старик подошел ближе, Рагим-ага поспешно соскочил с лошади и, почтительно склонившись перед ним, поцеловал его худую, темную от загара руку.

- Салам, славный поэт!

Курд Ахмед сразу догадался, что перед ним стоит курдский поэт Хажир. Он знал о той известности, которой пользовался среди курдских племен этот поэт, проводивший свою жизнь у очагов иранских, турецких и иракских курдов. Хажир участвовал во всех праздниках и торжествах, во всех траурных собраниях курдов, делил с ними горе и радость. Часто выступал он судьей между враждовавшими родами и племенами и не раз предотвращал готовую разразиться братоубийственную резню. Это был бедный человек, равнодушный к богатству. Курд Ахмед слыхал, что все достояние поэта состоит из одежды, которая на нем, тара, на котором он играет, и белой смирной лошади, на которой он передвигается, С приездом в Курдистан Курд Ахмед часто слышал его песни, передававшиеся из уст в уста. В этих песнях выражались и глубокая скорбь, и сладкие мечты, и горе и надежды народа. Каждый курд слышал в них правду о себе, о своей тяжелой жизни, о жестокой судьбе и о вечном, немеркнущем в людях стремлении к счастью.

Курд Ахмед сошел, с коня и с той же почтительностью, что и Рагим-ага, приложился к руке старика.

- Откуда изволил прибыть, достопочтенный Хажир? - спросил старика Рагим-ага.

Тот кивнул в сторону богато одетого тучного господина лет сорока пяти-пятидесяти:

- Вот познакомьтесь! Провожаю Гусейн-хана на эйлаг.

Гусейн-хан был явно не в духе, но при имени Курд Ахмеда с усилием улыбнулся:

- Я знал вашего покойного отца... Пожалуйте к нам!

Курд Ахмед поинтересовался, почему хан перекочевывает на эйлаг так поздно.

Не отвечая на вопрос, хан повернулся к нескольким крестьянам в национальных курдских костюмах, покорно стоявшим в стороне:

- Возьмите лошадей! Тотчас же один из крестьян подбежал к ним, взял лошадей под уздцы и отвел в сторону.

- Пожалуйте, выпейте с нами хоть молока! - попросил Гусейн-хан, широким жестом указав на коврик, постланный невдалеке от палатки, и снова повернулся к крестьянам: - Разложите поскорее скатерть.

Крестьяне быстро постелили на ковре небольшую скатерть, достали из хурджинов хлеб, яйца, масло, сыр. Один из них снял с дымящегося очага котелок и стал разливать по стаканам горячее молоко.

Гусейн-хан крикнул сердито:

- Что ты делаешь? Зарежь черного барана!

- Спасибо, хан, - стал возражать Курд Ахмед. - Лучше мы освежимся молоком и поедем дальше.

Но крестьяне, привыкшие беспрекословно исполнять волю своего хозяина, уже ловили барана. Затем они повалили животное, и один из них, вынув из ножен кинжал, полоснул им по трепещущему горлу.

- Не беспокойтесь, мы не бедны баранами, - сказал Гусейн-хан самодовольно. - Сын Зеро-бека Мустафа-бек жрет наших баранов целыми отарами и даже не благодарит, а вы жалеете одного.

Курд Ахмед промолчал, поняв, что расспросы могут лишь еще больше разжечь вражду, очевидно существовавшую между двумя племенами. Тогда в разговор вмешался старый поэт, который словно ожидал удобного случая, чтобы сказать свое слово.

- Будь терпелив, хан, возложи свои надежды на правду и справедливость, - сказал он и повернулся к Курд Ахмеду. - Велико горе курда, сын мой! Глубоки раны Курдистана! Его тело разрубили на три части; одну часть терзают турки, другую - иранцы, третью - иракские арабы. Врагов много, а между племенами нет единства...

- Единство может быть тогда, когда каждое племя будет есть свой собственный хлеб, - сказал хан. - Тогда и между племенами будет единогласие. И если кто-нибудь начнет пошаливать, остальные соберутся и усмирят его. А главное, у вожаков наших племен нет ни здравого смысла, ни национального чувства, - сказал Гусейн-хан.

Курд Ахмед не впервые встречался с такими главарями племен и их мысли были ему уже известны. Но он еще лучше знал, что невозможно будет отстоять национальную самостоятельность курдов до тех пор, пока во главе курдских племен будут стоять подобные ханы.

- Клянусь честью, - продолжал Гусейн-хан и протянул руку к бороде поэта, - меня удержало уважение к твоей седой бороде. Но он скоро узнает мою силу, этот Мустафа-бек! Даю ему десять дней сроку; если он не вернет мне отары с пастухом - пусть на меня не пеняет! Кровь потечет ручьем... Так ему и передашь!

С появлением шашлыка этот разговор прекратился. Гусейн-хан подвинул блюдо к гостям.

- Приступайте! Шашлык приятен, когда он горяч...

Не успели они взять по куску мяса, как Гусейн-хан возобновил разговор о Мустафа-беке:

- Это лютый враг курдского народа. И отец его был такой же. Вы, кажется, его знали?

Курд Ахмед понял, что Гусейн-хан хочет найти в нем союзника против своего врага.

- Вражда отцов не должна переходить к сыновьям, - уклончиво ответил Курд Ахмед.

У Гусейн-хана готово было вырваться обидное слово, но он сдержался, подавив раздражение.

Курд Ахмед задумчиво смотрел вдаль. Отсюда, с перевала, озеро Урмия ослепительно сверкало под лучами яркого утреннего солнца. Окрестным полям, дававшим обильные урожаи хлебов и овощей, оно дарило влажную прохладу. Этот пейзаж родного края оживил в Курд Ахмеде детские и юношеские воспоминания. Он весь отдался красоте родной природы.

Поэт Хажир, отодвинувшись от еды, взял тар и стал медленно перебирать струны. Звуки эти, казалось, рассказывали грустную повесть о неизбывном народном горе.

Словно забывшись, поэт тихо запел. Его песня рассказывала о кровавых войнах между отдельными племенами одного и того же народа, о бедной женщине, которая потеряла в этих войнах и мужа и сына, и, осиротев, одиноко бродит по родным горам.

Постепенно подходили и молча останавливались неподалеку от палатки обитатели кочевья. Под звуки вдохновенной песня сглаживались морщины на лицах крестьян, стирались следы покорности.