Бодался телёнок с дубом

Так мы обреклись на раздельность, и при встречах обменивались лишь новостями да оценками уже происшедших событий. Да и приезжал он всё реже.

Зимою на 1973 год расстраивались и отношения А. Д. с "демократическим движением" (половина которого, впрочем, уже уехала заграницу): "движение" даже написало "открытое письмо" с укорами Сахарову. Тут ещё и с официозной стороны поддули привычной травли, что Сахаров - виновник смерти ректора МГУ Петровского. Как это может сложиться в самых огромных делах или жизнях, стечение мелких, а то и гадких, враждебных обстоятельств, омрачало и расстраивало великую жизнь, крупные контуры. К сумме всех этих мелких расстройств добавлялась и общая безнадёжность, в какой теперь видел Сахаров будущее нашей страны: ничего нам никогда не удастся, и вся наша деятельность имеет смысл только как выражение нравственной потребности. (Возразить содержательно я ему не мог, просто я всю жизнь, вопреки разуму, не испытывал этой безнадёжности, а напротив, какую-то глупую веру в победу.) Весной 73 года Сахаровы в последний раз были у меня в Жуковке - в этом мрачном настроении, и рассказали о своих планах: детям жены пришло приглашение учиться в одном из американских университетов, самому А. Д. скоро придёт приглашение читать лекции в другом - и они сделают попытку уехать.

Всё тот же, тот же роковой выбор, прошедший черезо всех нас, раздвоился и лёг теперь перед А. Д. Не лёг свободным развилком, но повис на шее раздвоенным суком.

У него появилась новая поза: сидеть на стуле не ровно-высоко, как раньше, когда мы знакомились, когда он с добро-веселой улыбкой вступал в эту незнаемую область общественных отношений, - но оседая вдоль спинки, и уже сильно лысоватой головой в туловище, отчего плечи становились высоки.

Тут я уехал от Ростроповича, подобие соседства нашего с Сахаровым перестало существовать - и мы уже не виделись до самого август-сентябрьского встречного боя, вошли в него порознь. В августовских боевых его интервью не замолкает разрушительный мотив отъезда. Мы слышим, что "было бы приятно съездить в Принстон". 4.9 западная пресса заключает, что "Солженицын и Сахаров заявили о твёрдом намерении остаться на родине, что бы ни случилось". 5.9 Чалидзе из Нью-Йорка: он по телефону разговаривал с Сахаровым, тот рассматривает приглашение Принстонского университета. 6.9 - подтверждает то же и сам Сахаров. 12.9 (германскому телевидению) Сахаров "опасается, что его не пустят назад". 15.9 ("Шпигелю"): "Принципиально готов занять кафедру в Принстоне". (И западная пресса: "Сахаров готов покинуть СССР. Это - новый вызов (??) советскому правительству!")

Мелодия эмиграции неизбежна в стране, где общественность всегда проигрывала все бои. За эту слабость нельзя упрекать никого, тем более не возьмусь я, в предыдущей главе описав и свои колебания. Но бывают лица частные - и частны все их решения. Бывают лица, занявшие слишком явную и значительную общественную позицию, - у этих лиц решения могут быть частными лишь в "тихие" периоды, в период же напряжённого общественного внимания они таких прав лишены. Этот закон и нарушил Андрей Дмитриевич, со сбоем то выполнял его, то нарушал, и обидней всего, что нарушал не по убеждениям своим (уйти от ответственности, пренебречь русскою судьбой - такого движения не было в нём ни минуты!) - нарушал, уступая воле близких, уступая чужим замыслам.

Давние, многомесячные усилия Сахарова в поддержку эмиграции из СССР, именно эмиграции, едва ль не предпочтительнее перед всеми остальными проблемами, были навеяны в значительной мере тою же волей и тем же замыслом. И такой же вывих, мало замеченный наблюдателями боя, а по сути сломивший наш бой, лишивший нас главного успеха, А. Д. допустил в середине сентября - через день-два после снятия глушения, когда мы почти по инерции катились вперёд. Группа около 90 евреев написала письмо американскому конгрессу с просьбой, как всегда, о своём: чтоб конгресс не давал торгового благоприятствования СССР, пока не разрешат еврейской эмиграции. Чужие этой стране и желающие только вырваться, эти девяносто могли и не думать об остальном ходе дел. Но для придания веса своему посланию они пришли к Сахарову и просили его от своего имени подписать такой же текст отдельно, была уже традиция, что к Сахарову с этим можно идти и он не откажет. И действительно, по традиции и по наклону к этой проблеме, Сахаров подписал им - через 2-3 дня после поправки Вильбора Милза! - не подумав, что он ломает фронт, сдаёт уже взятые позиции, сужает поправку Милза до поправки Джексона, всеобщие права человека меняет на свободу одной лишь эмиграции. И письмо 90 евреев было тут же обронено, не замечено, а письмо Сахарова "Вашингтон Пост" набрала 18.9 крупными буквами. И конгресс - возвратился к поправке Джексона... Если мы просим только об эмиграции - почему ж американскому сенату надо заботиться о большем?..

Этот перелом в ходе боя, это колебание соседней колонны прошло незамеченным для тех, кто не жил в ритме и смысле событий. Но меня обожгло. 16.9 из загорода я написал А. Д. об этом письмо - и то был второй и последний контакт наших колонн во встречном бою.

В ноябре Сахаров днями просиживал в тюремной приёмной, пока допрашивали жену, и 29.11 мы услышали по радио: "Сахаров подал заявление на поездку в Принстон". И "Дэйли Мэйл" выразила общее чувство: "Казалось чудом сопротивление малой группы лиц тоталитарному государству. Грустно сознавать, что чудо не произошло. Тирания снова одержала победу".

И неужели же свойство всякого чуда - что оно должно оборваться?..

А со снятием глушения в Москве даже многие школьники стали приникать к радиоприёмникам, следить за волнами нашего боя. В какой-то школе восьмиклассник остановил учительницу истории: "Если вы так говорите о Сахарове (по-газетному), то ничему полезному мы у вас научиться не можем". И тут же стали свистеть, мяукать, сорвали ей урок, предупредили два параллельных класса, сорвали и там. А теперь они должны всё узнать, что Сахаров на том и покидает их? Приходят письма из провинции, раздаются телефонные звонки: "Передайте Сахарову - пусть ни за что не уезжает!".

1 декабря Сахаровы пришли к нам, как всегда вдвоем. Жена - больна, измучена допросами и общей нервностью: "Меня через две недели посадят, сын - кандидат в Потьму, зятя через месяц вышлют как тунеядца, дочь без работы". - "Но всё-таки мы подумаем?" - возражает осторожно Сахаров. "Нет, это думай ты".

Мы сами ждали выхода "Архипелага" через месяц и с ним - судьбы, которую уже твёрдо приняли. Здесь. И к тому - убеждали их.

А. Д. красен до темян от невыносимой проблемы, глубоко думает, ещё глубже теперь утанывает телом - в жёстком кресле, головой между плеч. Можно поверить, что трудней - ещё не складывалось ему в жизни, изгнание из касты он перенёс весело. Заявления об отъезде он, оказывается, ещё не подавал, но попросил характеристику в своем академическом институте, как это принято по рядовым советским порядкам. Он! - в сентябре арбитр европейских правительств, победитель над самым страшным из них, теперь просил через нижайшее окошечко себе характеристику от злобно-поражённых!..

"Да я сразу бы и вернулся, мне б только и х (детей жены) отвезти... Я и не собираюсь уезжать..." - "Но вас не пустят назад, Андрей Дмитриевич!". "Как же могут меня не пустить, если я приеду прямо на границу?.." (Искренно не понимает - как.)

Уже столько вреда от этой затеи, а внутри его и движенья такого нет уехать. Мало того, что его не выпустят, - я думаю, он и сам в последнюю минуту дрогнет, визы не возьмёт. Уж мы стали с ним как будто не лицами, а географическими понятиями, что ли, так связались с нашей поверхностью, что как будто не подлежим физическому перемещению по ней, а только разве на три аршина вниз.

Весь минувший бой имел для меня значение, теперь видно, чтоб занять позицию защищённую и атакующую - к следующему, главному сражению, шлемоблещущему, мечезвенящему. Уже вижу завязи его, кое-что и сейчас наметить можно бы, да это уже - к расстановке сил, план операции.