Том 10. Былое и думы. Часть 5

– Что дети, спят?» – «Спят», – сказал я. Вскоре издали послышался детский голос. – «Это Оленька, – сказала она – и улыбнулась (в последний раз). – Посмотри, что она».

Потом ей овладело сильное беспокойство, она молча указывала, что подушки нехорошо лежат, но как я ни поправлял, ей все казалось беспокойно, и она с тоской и стоном меняла положение головы – потом наступил тяжелый сон. –

Середь ночи она сделала движение рукой, как будто хотела пить, я ей подавал с ложечки апельсинный сок с сахаром и водой – который я один умел приготовлять по ее вкусу, – но зубы больной были совершенно стиснуты, она была без сознания – я оцепенел от ужаса и […] – между тем яркое утро светило больше и больше сквозь опущенные занавеси; и я с каким-то безумным чувством отчаяния и ужаса – разглядел, что не только губы, но и зубы почернели в несколько часов. За что же еще это – зачем это страшное беспамятство и так вдруг – зачем этот черный цвет. Доктор и К. Фогт, с двумя-тремя друзьями были внизу. Я сказал Фогту; ответа его мне было не нужно, он миновал мой взгляд – и взошел наверх. Я сам взял руку больной – пульс почти не бился.

Около полудня она пришла в себя – опять позвала детей, но не говорила ни слова – «Отчего это здесь так темно?» – Я приподнял стору – «Все темно». – В комнате было совершенно светло – «Ах, друг мой, как тяжело голове» – еще несколько слов – Раз она снова хотела что-то спросить, я понимал по движеньям, в чем дело, – и отвечал прежде вопроса, успокоивая ее. Она болезненно взяла мою руку – рука ее уж не была похожа на живую – и покрыла ею свое лицо – слезы катились у нее из глаз – она произнесла мое имя, прижала губы к моей руке – я что-то сказал ей – она отвечала невнятно – сознание было снова потеряно и не возвращалось.

Хоть бы еще слово – или бы уже смерть! – Она осталась в этом положении до следующего утра, с полдня 1 мая до 7 часов утра следующего дня.

Минутами она приходила в полусознание – явственно говорила, что хочет снять с себя фланель, спрашивала свой платок, но ничего больше. Я несколько раз начинал говорить, не знаю, ошибался я или нет, – но мне казалось, что она слышит, но не может выговорить слова, выражение горькой боли пробегало по лицу. Несколько раз она пожала мне руку – не судорожно – в этом я совершенно уверен – а намеренно. Часов в шесть утра я спросил доктора, сколько остается времени. – «Нe больше часа». Я вышел в сад, позвать Сашу – я хотел, чтобы у него остались навсегда в памяти последние минуты его матери. Всходя с ним на лестницу, я предупредил его, какое несчастие ждет нас. Саша (ему было тогда около тринадцати лет) не подозревал всей опасности, он, совершенно бледный и близкий к обмороку, взошел со мной в комнату. – «Станем здесь у кровати на колени», – сказал я ему. – Предсмертный пот покрывал ее лицо, спазматические движенья рукой, несколько стенаний и – те перестали. Доктор взял руку и опустил, она упала, как вещь. Мальчик рыдал. Я хорошенько не помню, что было в первые минуты. – Когда я сошел вниз, мне пришло в голову «береги Тату». Я очень боялся, что ребенка – страстно любившего мать – испугают. Я велел позвать ее к себе и не говорить ни слова; я заперся с нею в кабинете – посадил к себе на колени и тихо, тихо приготовил ее. У нее навернулись слезы и пятны вышли на лицо, она дрожала всем телом. – Я ее повел наверх. – Там уж все изменилось. – Покойница, как живая, лежала на убранной цветами постеле, возле малютка, скончавшийся в ту же ночь – вся комната обтянута белым. – Насколько этот обычай Италии человечественнее нашего гроба в зале – Цветы, белые легкие ткани, торжественный вид не уменьшают – а вносят кротость в раздирающую печаль.

Испуганное дитя сейчас было удивлено этой изящной обстановкой. «Мамаша вот!» – сказала она, но когда я ее поднял и она коснулась губами холодного лица – она истерически заплакала. Дальше я не мог и вышел.

Часа через два я сидел один у окна и смотрел бессмысленно то на море, то на небо – дверь отворилась, и взошла Тата – одна. Она подошла ко мне и, ласкаясь как-то испуганно, говорила мне: «Я умно себя вела, я не много плакала».

С глубокой горестью посмотрел я на сироту, так ребячески не понимавшую, что случилось. Не знать тебе материнской ласки, материнской любви – бедное дитя. Их ничто не заменит, у тебя будет пробел в сердце – ты не испытаешь лучшей, чистейшей, единой бескорыстной привязанности на свете. –

Ты ее, может, будешь иметь. Но к тебе ее никто не будет иметь – что же любовь отца в сравнении с материнской болью любви.

<Русские тени> ^*

[больше новому поколению – я говорил подробно. Сделаю опыт рассказать что-нибудь о Сазонове. Он и Энгельсон – снесли в могилу огромные таланты и большие упреки. Оба ничего не сделали – но на них ли лежит вся ответственность?

Не думаю.

Искандер

10 Октяб. 1865.

Женева

La Boissière.]

Авторские предисловия и переводы

<Предисловие к публикации глав из пятой части в «Kolokol»> ^*

Il у a une dizaine d'années que sous un titre qui n'est pas celui que l'auteur lui a donné: Le monde russe et la Révolution, M. Delaveau a publié une très bonne traduction du russe des premiers volumes de mes Souvenirs et pensées. Cet ouvrage, complètement épuisé maintenant, a eu quelque succès. Des amis que j'estime et au goût desquels j'ai une grande confiance, m'ont exprimé plusieurs fois le désir de voir la traduction des volumes suivants. Je voulais faire l'édition de tout l'ouvrage… Je n'avais pas de traducteur sous la main, et le temps passait.

Sur de nouvelles instances et pour tout arranger, j'ai promis de donner cette automne, dans quelques feuilletons du Kolokol, des fragments du IV^e volume, dont la traduction a été faite par mon fils et revue par moi.

Ces fragments n'ont d'autre droit d'hospitalité dans le journal que celui que leur donne le désir de mes amis. Pourtant quelques scènes des temps orageux (1848–1852) du monde européen, décrites par un Russe, et quelques profils de réfugiés «peints par eux-mêmes et dessinés par un autre», – peuvent avoir un intérêt sui generis pour les lecteurs qui ne connaissent pas la langue russe.

21 août 1868.

Hcâteau de Prangins, près Nyon.

ПЕРЕВОД

Лет десять тому назад г. Делаво опубликовал очень хороший перевод с русского первых томов моего «Былое и думы», не тем заглавием, которое было дано автором, – «Русский мир и революция». Это сочинение, теперь уже полностью распроданное, имело некоторый успех. Друзья, которых и уважаю и ко вкусу которых питаю большое доверие, неоднократно высказывали мне желание видеть перевод следующих томов. Мне хотелось издать все сочинение целиком… Под рукой у меня не было переводчика, а время шло…

Вследствие новых настойчивых просьб и чтобы все привести в порядок, я обещал опубликовать нынешней осенью в нескольких фельетонах «Kolokol» отрывки из IV тома, перевод которых был выполнен моим сыном и просмотрен мною самим.

Эти отрывки имеют право на гостеприимство в нашей газете только вследствие желания моих друзей. Однако некоторые сценки из бурных времен (1848–1852) европейского мира, описанные русским, и несколько профилей изгнанников, «изображенных ими самими и нарисованных другим», могут иметь интерес sui generis [419] для читателей, не знающих русского языка.

21 августа 1868 г.

Замок Пранжен, близ Ниона.

<Глава XXXVII> ^*

La lettre n'arrivait pas, et cela le tourmentait beaucoup, il m'en parla souvent. Un jour, pendant notre dîner en présence de deux-trois personnes nous vîmes entrer le facteur dans l'antichambre – il m'apportait un journal. Orsini lui fit demander s'il n'y avait pas de lettre pour lui – on lui apporta une; il jeta un coup d'œil rapide et indifférent sur le contenu, hocha la tête – et continua la conversation. Lorsque nous restâmes seuls, Orsini me prit la main. «Ah, – dit-il, – je respire enfin, j'ai reçu la réponse… tout va bien!» Moi, qui savait quel prix il attachait à la lettre… j'ai été trompé par son apparence. Un tel homme était né pour être conspirateur – aussi le fut-il toute sa vie.