Прорыв

И да простят его жители Бершевы, трудовые честные люди, к ним этот термин никакого отношения не имеет. Не о них речь...

Наверное, на моем лице блуждала улыбка: ко мне вернулся Щедрин. Наум толкнул меня локтем.

-- Ты, старик, настоящий еврей, хотя и считаешь себя русским: умеешь и в несчастье отыскать счастье. А я уж так обрусел, что не могу... -- И он замолчал. Молчал, полузакрыв глаза, до самого Суэца, и я понимал, -- он думает об отце, о Яше, о Сергуне, которых, видно, уже нет на свете. Ничего не скажешь, обрусеешь!

Впереди, вижу, кто-то взмахнул рукой с автоматом "Узи". Автобус медленно съехал на обочину.

Шоссе перегораживают два разбитых грузовика. Здесь, впрочем, все разбито: дома, мостовая, фонарные столбы. Злосчастный Суэц!.. Пулеметчики в мелком, выдолбленном ломиком окопе, разглядывают настороженно искрошенные балконы, разбитые окна, окно за окном. Офицер с большим артиллерийским биноклем в руках наклоняется к ним, они круто поворачивают дуло пулемета в сторону полуснесенной крыши...

На одном из грузовиков ярко-голубой флаг ООН. Упитанные шведские солдаты, в пятнистой униформе парашютных войск и голубых кепи войск ООН, налаживают антенну и дают интервью.

А за ними, метрах в пятнадцати, толпятся египетские солдаты в мешковатых рубахах. Их много, и я стараюсь вглядеться в их смуглые простодушные лица. Скорее всего, это крестьяне. Феллахи. Им очень интересны городские люди -- за постом ООН -- со странными сверкающими на солнце приборами, кинокамерами, телеобъективами размером с противотанковую базуку. Они миролюбиво поглядывают и на них, и на израильских солдат в окопчике, кинувших им пачку сигарет. Дежурный автоматчик с нашивками египетского сержанта пытается отогнать феллахов от линии зыбкого перемирия, одного из них он даже ткнул в грудь прикладом, но египетские солдаты в просторных хаки, похожих на деревенские рубашки, снова и снова проталкиваются вперед -поглазеть на людей иного мира...

Здесь, пожалуй, особенно ощутимо, что война между Египтом и Израилем -ненужная война. Ни Египту не нужная, ни Израилю....В Тель-Авиве была распродажа картин. Аукцион. Картины выставлялись хорошие. И не очень хорошие. Но цены назначались высокие, а вздувались еще больше: весь сбор шел военным госпиталям. Наконец осталась последняя картина -- портрет Голды Меир. Большой, написанный маслом.

Разбитной молодой человек, проводивший аукцион, взял в руки портрет и сказал весело:

-- Ну, посмотрим теперь, сколько стоит наша Голдочка? Раздался смех. Картину не купил никто...

Я вышел после распродажи на улочку. Узкая была улочка, две машины едва разойдутся. Навстречу друг другу мчались, каждый по своей стороне, два тяжелых военных грузовика. Посередине ехал на велосипеде парень в мятой солдатской форме, в высоких красных ботинках парашютиста. Он напевал что-то свое, он был счастлив и не скрывал этого. Руль пошатывался туда-сюда, парень вертел педали и пел. Зеленые крытые грузовики встретились и медленно, едва не касаясь друг друга, разошлись. Как они не смяли велосипедиста, -- один Бог знает!.. А он прорулил, пропетлял между ними, не переставая напевать и, казалось, даже не замечая опасности...

Я смотрел вслед ему и подумал вдруг -- вот он, образ Израиля. Крутит педали парнишка между летящих навстречу друг другу гигантов, едва держась на своем петляющем велосипеде, который такие грузовики могут свалить, даже не зацепив, одной лишь воздушной волной. Катит себе, петляя, напевая от счастья, и, кажется, вовсе не думая об опасности, подстерегающей его ежеминутно...

Я позвонил Науму, спросил, нет ли новостей? Не объявился ли кто? Яша? Сергуня?

Он ответил кратко:-- Едем!.. Как куда? Ты не слышал радио? В аэропорт! Ждут первую партию военнопленных. Из Египта! Кто знает, все может быть!..

ЧАСТЬ 111

"КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"

1. ГОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПРОДОЛЖАЕТ СТРЕЛЯТЬ

Телеграмма о смерти Иосифа пришла к Науму в штат Нью-Йорк, когда он был в отъезде. Уже сыновья Иосифа: Дов, Яша и Сергуня, не выходившие из дома отца после похорон неделю, разошлись, а Наума все не было. Лия лежала с сердечным приступом, мы дежурили возле нее по очереди. Утром я сменил Гулю. Глаза у Гули точно прихвачены морозом. Глядит в одну точку. Окликнул ее шепотом -- не слышит. Потряс за плечо. Посмотрела на меня, не узнавая. Наконец, вскочила и бросилась к дверям, чтобы успеть в Ашдод, где ей недавно отыскали работу -- преподавать иврит первоклассникам.

Квартира пропахла бромом, острыми запахами российских лекарств, навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.

Иерусалимская жара еще не набрала силы, я поднял жалюзи, хлопавшие от ветра, приоткрыл окно и -- увидел Наума. Он бежал к дому по газонам, не закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.

Я встретил его у двери и, оставив наедине с матерью, ушел в кабинет Иосифа, где лежали на столе гранки его новой книги, которой он не дождался... Поэму, открывающую книгу, он читал мне, в переводе. Строфы о своем приезде в Израиль: в квартире друзей, -- так начиналась поэма, -- в прихожей, висела гимнастерка паренька, которого отпустили из части на субботу, и Иосиф заплакал, уткнувшись лицом в белую от соли гимнастерку с эмблемой парашютных войск... Наконец-то, у него, зека Иосифа Гура, есть защитник...

Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах, а в жизни, принадлежала Дову. Мог ли Дов предвидеть, откуда прогремит выстрел?

На стене лоджии-кабинета висели на крюках куклы. Плосколицый монголоидный Моше Даян с орденской муаровой лентой на глазу смотрел на бабушку Голду, у которой муаровая лента закрывала оба глаза. Сколько мудрости и незлой иронии было вложено в эти куклы; какая она была домашняя, своя, бабушка Голда с веселым носом пеликана. Муаровая лента будто сползла на глаза. Вот-вот поставит бабушка кастрюлю, которую держит в руках, и повяжет лентой растрепанные волосы.

Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.

Когда пришла, на смену мне, соседка, Наум попросил сводить его на кладбище. -- Мать, сам видишь, а ребята все в армии. Сергуня у черта на куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.

Мы добрались до старого города, пересели на арабский автобус, набитый крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...Поцелуй Иуды отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией. Здесь, среди шумящих кедров, Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия, когда каменные, в выгоревшей траве, кручи ты преодолеваешь, точно ее страницы.

Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре, Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...

Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: -Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил себя Наум за то, что в дни бершевской резни не был рядом с отцом, не подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом, шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в раздумьи, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы спустились вниз, где смердили автобусы.

Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский городок Рамаллу. От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов, которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.