Русская романтическая новелла

— Что, матушка? — спросил я.

Ответа не было; голова ее уперлась в грудь… Марии не стало!..

Слезы, где вы? А сколько их было тогда! Проклятие теснилось в груди моей, но смел ли я произнесть его против Антонио? Кого не столкнут страсти с пути долга и добродетели? И что наша добродетель, если для чужой женщины можно погубить жену и детей?.. Необходимая честность! невольная верность! вы не добродетели, — вы растаете, непременно растаете от страстного поцелуя, если вас не сожжет блеск червонца!..

Чужие люди похоронили Марию, — я не мог. Отец Лука уведомил отца о ее кончине и моей болезни, — я не мог. Веронику обманули и увезли в Модену… Прошло семь дней после погребения Марии; я возвращался с ее могилы, усыпав ее свежими цветами, по обычаю. Подхожу: у нашего крыльца множество мулов; их развьючивают, снимают драгоценные ковры, из возов тащат ящики; шум, хлопотня.

— Это он, — подумал я и хотел уйти в храм божий и приготовиться к тяжелому свиданию; но знакомый голос раздался с крыльца и обманул меня в последний раз. «Лоренцо!» — «Анджелика!» И я уже плакал в ее объятиях.

— Лоренцо, друг мой, сын мой! ты лишился обожаемой матери, но я постараюсь заменить ее! Счастье моего мужа и ваше отныне… — Она не успела договорить, вдруг я понял все; в одно мгновение я сообразил всю мою жизнь, всему отыскал разгадку, — в одно мгновение! Обруч обвился вокруг головы моей: черная тоска проснулась в сердце в одно мгновение! — все это в одно мгновение!.. Слуга проносил в это время оружия отца моего; я схватил какой-то нож и бросился на Анджелику; она — в столовую, с визгом и криком. У страшного стола, у места смерти моей матери, Антонио остановил меня.

— Куда ты? — закричал он.

— Убить ее!

— Она твоя мать!

— Убийца моей матери!

— Проклятие, непокорный сын! — закричал он торжественно.

Нож выпал из рук моих. Я подошел к Антонио бодро, с каким-то шутовским величием; я чувствовал, как у меня странно забегали глаза, как уста искосила злобная улыбка; обруч затянул голову так, что мне казалось, будто все мозги мои переворачиваются, и я схожу с ума. Несмотря на все муки, я старался казаться спокойным и с гордостью произнес:

— Принимаю ваше проклятие, любезный родитель! Благодарю вас: вы обманули меня — и я впал в грех; вы прокляли меня — и спасли от смертоубийства. Я целовал ее, как любовницу; хотел убить, как неверную! Вот все, чем я заслужил ваше проклятие; но я принимаю его. Прощайте! о последствиях не беспокойтесь! Магушка, которую вы с вашею женой так искусно убили, приказала мне: Умей любить доброе имя твоего отца. Я исполню завет матери. Лоренцо Аллегри более не существует: живет нищий, в честь вашу, Антонио; и долго будет жить, и никогда не изменит Вашим тайнам. A Dio! [30]

— Ловите его! держите! — раздалось позади меня. Но двое дюжих слуг полетели от рук моих с крыльца. Я больше не оглядывался. Прожил многое множество лет; видел несколько тысяч городов, несколько раз умирал, воскресал, сражался, взял Рим, два раза был на родине: раз для погребения родителя, другой раз для погребения бедного брата Помпонио и двух его сестер; но никогда не изменил тайне — нищий Антонио!..

После краткого молчания, старик повернулся на тюфяке, и казалось, хотел заснуть. Вид его был совершенно покоен и доволен.

— Послушайте, Лоренцо, — сказал граф, — не хотите ли вспомнить старину и посмотреть на небольшое произведение руки Антонио Аллегри, вашего родителя. Оно со мною…

Старик вскочил и закричал: «Что я слышал? Не обманывают ли уши мои?.. Так я вам сказал, кто я, кто мой родитель, его тайны?..»

— Успокойтесь, Лоренцо! — отвечал граф, — они останутся в тайне: я не изменю вам, Лоренцо!

— боже мой, боже! — воскликнул старик, всплеснув руками, и бросился вон из комнаты. Не успел граф опомниться, как нищий Антонио бежал с пригорка на пригорок, размахивая руками. Напрасно Кастанеи приказал его ловить: пока слуги собрались, он уже был на высокой скале и бросился в озеро. Вода всплеснула высоким фонтаном и снова улеглась недвижным зеркалом.

В. Ф. ОДОЕВСКИЙ

ОРЛАХСКАЯ КРЕСТЬЯНКА (На цикла «Беснующиеся»)

— Скажите, отчего мы любим брильянты? — сказала молодая княгиня Рифейская, подходя к графу Валкирину, который, сидя в углу дивана, с каким-то особенным вниманием поочередно рассматривал окружающие его лица небольшого домашнего круга княгини.

— Княгиня, — отвечал он, — вопрос ваш гораздо труднее, нежели как вы думаете. Если отвечать вам на него так, как надобно, вы засмеетесь, как и всегда…

Все захохотали: — Ну, уж знаем, что будет!

— Так! Я еще не сказал ни слова, а вы уже все смеетесь, — хладнокровно заметил граф. — Что же будет, когда я скажу? За это не будет вам ответа, прибавил он с улыбкою, но в которой было что-то грустное.

— Скажите, скажите, — проговорили все в один голос.

— Обещаю вам, что не буду смеяться, — прибавила молодая княгиня.

— Так слушайте ж. Уверяю вас, что ваш вопрос гораздо важнее, нежели как он кажется с первого раза. Да, — повторил граф вздохнувши, — этот вопрос очень далеко заходит.

— Не до потопа ли? — спросила молодая племянница княгини.

— Гораздо прежде, — отвечал чудак с величайшею важностью. Присутствующие закусили губы, чтоб удержаться от смеха. Граф был, по-видимому, в нерешимости и молчал.

— Ну, что же? — говорили дамы.

— Что? Поверите ли вы мне, когда я скажу вам, что наше пристрастие к этим светящимся камням есть воспоминание о чем-то давно, давно прошедшем? Что было время, когда наше тело светилось ярче всех алмазов на свете?., что эти грубые камни, так скудно рассыпанные по земле, напоминают нам о нашей прежней светлой одежде… напоминают невольно, ибо нам сделалось уже непонятно это светлое состояние!..

Все захохотали.

— Ах, как хорошо должно быть это платье, — сказала княгиня, — из цельного алмаза!.. Нельзя ли вам как-нибудь постараться достать этой материи! хоть на шляпку…

— Знаете ли, княгиня, — сказал граф важно, посмотрев на нее, — то, что вы теперь говорите, говорите не вы?

— Кто же, если не я?..

— Да кто-то другой… Вы, вы не стали бы смеяться над тем, что я теперь говорю; но кто-то другой заставляет вас смеяться. Ему это очень выгодно.

— Да кто же этот другой?

— Этого я не могу вам сказать… — После этих слов все как-то притихли.

В эту минуту встал со стула человек весьма пожилых лет, с холодною, почти безжизненною физиономией, с которым все обращались весьма почтительно, называя его Иваном Крестьяновичем. Граф заметил это движение, с большим любопытством обратил на него глаза и спросил у соседа: «Кто это?»

— Как! вы не знаете? это Иван Крестьянович Рындин, человек с большим весом… Прекраснейший человек, добрый, прямой такой.

Граф опустил голову и о чем-то крепко задумался.

Иван Крестьянович шел заглянуть в другую комнату, где раскладывался зеленый стол; проходя мимо хозяйки дома, он шепнул ей: «Что это за граф у вас? Я его никогда еще не видал».

— Он недавно здесь; он много путешествовал; я не знаю, где он не был: и в Турции, и в Египте, и в Индии…

— Ну, кажется, он немного ума навез из своего путешествия…

— Он немножко странен, но очень мил и забавен…

— Ведь вас, дам, не разберешь! — отвечал Иван Крестьянович с мужиковатостью, которую выдавал за откровенность, — извините, — вы знаете, я человек откровенный… Ну, что тут забавного? Он просто, что по-русски говорится, несет дичь. Вот за чем нынче ездят по чужим землям — все вздор да пустошь… А что же наша партия? — продолжал Иван Крестьянович, обратясь к подходившему старику.