Русская романтическая новелла

Господи! в один день и — столько ощущений! Обруч мой горел; черная тоска заговорила; мне стало страшно, тяжело! Стрелки разошлись, я бросился во дворец, но алебарды скрестились и грубое «нельзя!» образумило меня. — «Да здесь мой отец, Антонио Аллегри!» — «Ступай, ступай с богом! Знаем мы вас! С просьбой или с доносом. Не приказано. Ступай прочь!» — «Да я сын его…» — «Уходи же, а не то…» И алебарда поднялась над головою моей. Нечего делать! Я сошел, прислонился к платану и ждал, пока выйдет Антонио.

Через несколько секунд из дворца посыпались нарядные дамы и кавалеры. Теперь я ее увижу, — подумал я, пойду следом, и все объяснится. — Но, к моему огорчению, я видел каждого и каждую; Антонио и Анджелики я не видал. Двери дворца с визгом закрылись; алебардщики ушли в малые боковые двери, из которых по временам выходили кардинальские слуги и, стоя на паперти, тихо разговаривали; я решился подойти к ним, объяснил кого мне нужно видеть, и к удивлению узнал, что Корреджио живет за городом, у сестры, и давно уже туда уехал, вместе с нею, на кардинальских лошадях.

— У какой сестры? — запинаясь, спросил я.

— У вдовы Анджелики Валериани…

Холодный пот пробежал по лицу моему, руки и ноги окостенели; я присел на ступеньках.

— Что с вами? — спросил кардинальский слуга.

— Ничего. Устал; я пришел пешком из Корреджио. Но скажите мне подробно, где живет Антонио?

Мне рассказали, и я с трудом потащился, сквозь слезы расспрашивая о дороге у проходящих. Обруч горел, черная тоска обливала сердце… Иду мимо собора. Испуганный его великолепием, я невольно остановился перед величественным зданием. Как будто ангел господень облегчил мою голову и влил каплю небесной сладости в горечь, наполнявшую мое сердце! Невольно переступил я порог соборный; омочил пальцы в святой воде и положил на себя знаменье св. креста… Еще стало легче. Увидав алтарь и распятие Спасителя нашего, я распростерся на холодном помосте и с молитвою, казалось, уходил двойной недуг мой. Возрожденный благодатию, я не хотел расстаться с храмом; уселся на первой скамье и обратил взоры мои на огромную фреску, изображавшую взятие на небо божией матери. Глаза мои разбежались. Еще новая благодать! Во мне проснулось чувство художника, совершенно оставившее меня со времени последней болезни; я не мог надивиться превосходному письму, сладости колорита, грации положения лиц. «Это Антонио, — невольно сказал я, никто другой не может…» И в то же время я начал всматриваться в лик Мадонны; в чертах ее узнал я Анджелику и с ужасом бросился из храма. Все страдания мои возобновились; иду, расспрашиваю, бегу… Вот мост через Парму… вот садик… первые ворота… красный дом… приятный навес… стеклянная дверь… богато убранная комната… на скамьях разбросаны золотой кафтан и шляпа, те самые, в которых я видел его на паперти… Где же он?.. Отворяю другую дверь, — никого; третью, — великий боже! Антонио; он сидит и пишет картину; остановясь на минуту, он обратился к Анджелине, и, с чувством глядя на ее ангельское лицо, взорами, казалось, спрашивал: хорошо ли? Она, положив чернокудрую головку на плечо Антонио, отвечала нежным поцелуем; оба невольно взглянули на плетеную колыбель: там лежал спящий младенец… Боже! то был… — И старик замолчал.

Читая легенду, мы невольно припомнили прелестную акварель К. П. Брюллова. Как похож сюжет его картины на последнюю сцену в рассказе несчастного Лоренцо! Но, может быть, наш художник желал изобразить невинное блаженство семьи молодого живописца; впрочем, по соображению, Корреджио тогда было тридцать семь лет, — лучший возраст, хотя только три года оставалось жить «божественному», как его называли. Женщина могла быть Анджелиной; по красоте и по возрасту, ей тогда было около двадцати лет, а ребенку несколько месяцев. Картинку К. П. Брюллова, сколько я припоминаю, называли «Семейство Корреджио», но, выслушав рассказ Лоренцо, я бы не хотел этого имени. Впрочем, Лоренцо — сумасшедший, а рассказчик, передавший его страдания, может быть, выдумал их сам, что весьма правдоподобно. Возвратимся к рассказу.

— Я не знал, — продолжал старик после минутного молчания, — что мне делать: идти ли вперед, или возвратиться в Корреджио? Мне уличать отца! И в чем? Влияние нравов Александра Борджия и Медичи отразилось уже и в Верхней Италии, и грех считался молодечеством. Я убил бы мать известием о страшном открытии, а люди смеялись бы, — не над ним, а над нами. В раздумье, я возвратился в первую комнату без шума, упал на скамью и горько плакал. Мимо меня прошла какая-то женщина, свидание приближалось, и Антонио не замедлил выйти — неосторожный! — вместе с Анджеликою, держась за руки…

— Лоренцо! — закричал он в испуге.

— Батюшка!.. — И я бросился на грудь его, заливаясь слезами. Он обнял меня горячо, но потом отвел мою голову и, с выражением непритворной тоски, спросил:

— Из любви ли, несчастный сын, или из мести преследуешь ты меня так хитро, так лукаво? — И, не ожидая ответа, продолжал: «Так знай же: она точно моя сестра, моя родная сестра, а твоя тетка!»

Недоверчивость, радость, сомнение, надежда — все это вдруг поднялось в душе моей.

— Горе тебе, — продолжал Антонио, — если в Корреджио кто-нибудь узнает, что она сестра моя! Это моя тайна. Пусть лучше подумают бог знает что, но наше родство может погубить нас всех.

Эти слова меня убедили. Я кричал от радости, бросился обнимать тетку, отца, опять тетку и лишился чувств в ее объятиях. Когда я очнулся, у скамьи, на которой лежал я, стояли и отец и тетка; на руках ее играл прелестный ребенок: ему было не более шести месяцев; Анджелика ласкала его, но Помпонио не понимал еще ничего; отец также беспрерывно ласкал его; к ним пристал и я. Антонио несколько раз говорил: «Помпонио, поцелуй братца!» — но братец отворачивался и тем в отце моем возбуждал приметную досаду. Между тем, совершенно успокоенный, счастливый, я объяснил отцу причину моего прихода… Первая статья: дома нет денег, была принята странным образом.

— А я писал, — говорил Антонио, — чтобы сохранять возможную бережливость… Монахи не платят… У меня денег ровно нет ничего…

При этих словах я невольно осмотрелся.

— Все что ты видишь, — продолжал он, заметив мое, движение, принадлежит сестре моей; по ее милости, у меня есть насущный кусок хлеба, и я могу работать для славы, ни в чем не нуждаясь… Ты не можешь понять, какою благодарностью обязан я Анджелине!.. О! без нее… — И он обнял сестру так нежно и с таким пламенным поцелуем, что она невольно покраснела. Вторая статья: замужество Вероники. На это не последовало согласия; хотя он знал жениха с отличной стороны, но из любви к сестре моей, ему жалко и расстаться с нею, или он имел другую причину: догадаться не было возможности. Третья статья: немедленное возвращение мое в Корреджио, была отвергнута единогласно и отцом, и Анджеликой, которая, в первый раз в семейном совете нашем, подала голос. Тем и кончилась наша беседа о делах; начали говорить о Парме и художестве. Отец изъявлял приметное удовольствие, слушая мои рассуждения; тетушка не сводила с меня глаз и восхищалась вслух моею рассудительностию.

Между тем подали к столу; мы вошли в богатую, хотя и небольшую залу, открытую на севере, без окон; арки вели под навес, обставленный роскошнейшими цветами. Стол был уставлен серебряными блюдами со вкусными яствами, а в большом глиняном сосуде отстаивалось «Vino Santo», лучшее произведение пармской земли. Слуги все были одеты в кардинальскую ливрею; на двух мраморных подставках у стены стояли две мраморные же статуи: одна, в локоть величиною, изображала Вулкана, а другая, в полный человеческий рост, закутанную женщину. Мне показалось весьма странным, что такие запачканные, бурые фигуры могли служить украшением опрятной и прекрасно расположенной залы.

— Зачем вы не велите вычистить этих уродов? — сказал я с полным простодушием.

Отец улыбнулся и отвечал: «Эти два урода — дороже всех моих картин. Это антики…»