История моей матери. Роман-биография (СИ)

27 февраля подожгли рейхстаг. После этого оставаться в городе стало опасно. Компартия ушла в подполье, не дождавшись ни решительного сражения, ни своего звездного часа. Рене послали с глаз долой - и не куда-нибудь, а на лыжный курорт: даже купили ей лыжную экипировку - благо времена стояли тревожные, гостей в Альпах было немного и жизнь там была не дороже, чем в берлинском пансионе. Всякая обновка радовала ее, будто она все еще была подростком - у нее даже мелькнуло желание заняться этим доселе не доступным ей светским спортом. Но оно улетучилось, едва она стала на лыжи. Дело было не в том, что они не подчинялись ей: они никому сразу не даются - она не могла понять, как можно развлекаться и заниматься пустяками, когда земля горит под ногами. Ей попался добросовестный инструктор, который сидел без дела и, желая отработать зарплату, добивался от нее, чтоб она хотя бы освоила спуск с пригорка, хоть умение ходить по ровному месту. Она играла роль отдыхающей барышни из хорошего дома, но делала это из рук вон плохо и в конце концов послала его ко всем чертям:

- Ну что вы ко мне пристали?! Не видите, что у меня ничего не получается?! Да и не хочу я учиться, по правде говоря! - На это он резонно заметил:

- Зачем же тогда сюда приехали?

- Сама не знаю.- Она вспомнила конспирацию.- Не выходит, и все тут. Видно, развлекаться тоже надо уметь и учиться этому с детства...

К счастью, вскоре подоспели документы. Она прервала альпийский отдых, вернулась в пансион к фрау Мюллер, отдала Марии люксембургский паспорт, который мог еще кому-нибудь пригодиться, дождалась, когда ей проставят в новом необходимые визы, села на поезд и поехала в страну, о которой много думала и давно хотела увидеть ее воочию...

2

В Москву она прибыла 15 марта 1933 года. Опять что-то где-то не состыковалось: на вокзале ее не встретили. Но она была в приподнятом настроении, совсем не обиделась на это, а решила осмотреть город в одиночестве - для первого знакомства это не помеха, а преимущество. Погода стояла великолепная: снег, солнце, мартовский морозец - всего этого она прежде не видела. Москва: тогда малоэтажная, убранная снегом, сверкающая под солнцем,- показалась ей средоточием русской души, приветливой и добродушной, о которой она составила себе представление во Франции. В тон зимнему солнечному пейзажу были и лица людей на улицах - москвичи представились ей добродушными, улыбчивыми и свободными, и впечатление это осталось в ней если не навсегда, то надолго. Первые ощущения, вообще говоря, самые верные: пока чувства наши не пообвыкли и не утратили остроты и свежести восприятия,- но к ним примешивается восторг первой любви и увлечения: они пристрастны и требуют уточнения.

Берлинские товарищи, зная российскую необязательность (впрочем, мало отличавшуюся от их собственной), дали ей номер телефона, который она, не зная русского, могла предъявить в любом отделении милиции. Бумажка с шестью цифрами возымела волшебное действие - тут же приехал шофер, говоривший по-немецки, и повез ее в гостиницу, называвшуюся тогда "Новомосковской", позже "Бухарестом", потом снова, как встарь, "Балчугом". По-русски она знала только "спасибо" и "товарич", но большего и не требовалось: в гостинице жили приезжие из разных стран мира - с такой же судьбой, что и у нее, говорившие на нескольких языках каждый. Ее поселили в небольшом номере в одном из длинных узких коридоров, обитых темно-красным стершимся от времени плисом, и освещаемых постоянно горящими тусклыми лампочками. Она выложила вещи, расставила их в надлежащем порядке: поскольку собиралась остаться здесь надолго,- и пошла знакомиться с соседями.

Знакомятся в таких местах не как во всех прочих. Ее предупредили в Берлине, что в Москве она будет Кэт и не будет никому о себе рассказывать кроме тех, кому положено об этом спрашивать. На ее крохотную площадку выходили три двери, включая ее собственную. Первая не откликнулась на ее стук, вторая отозвалась - после непродолжительного, наполненного особенной, затаенной тишиной промедления. Открыл ей высокий мужчина лет сорока с лицом характерным, крупным, но одновременно выразительным и подвижным. Такие мужские лица, большие и переменчивые, нравятся женщинам: они подобны ожившим портретам, вышедшим из картинных рамок. Понравился он и Рене: ведь она, после знакомства с Марсель, пристрастилась к живописи. За незнакомцем, у стола, в неопределенном ожидании стояла женщина лет тридцати; она, как представилось Рене, была не слишком рада ее появлению - мужчина же был удивлен и ждал, что за ним последует: в этой гостинице, видно, не было принято беспокоить друг друга. Впрочем, увидев приоткрытую соседнюю дверь, он все понял, и легкая настороженность на его лице сменились гостеприимством и радушием.

- Это новая соседка,- объяснил он стоявшей за ним женщине.- Заходите, будем знакомиться.- Его подруге эта причина показалась недостаточной для вторжения, но в следующий момент и она заставила себя улыбнуться и отошла в сторону, уступая Рене дорогу.

Мужчина назвался Паулем, женщина Луизой. Пауль обратился к ней сначала на русском, которого Рене, естественно, не поняла, потом последовательно на французском, английском и немецком: каждый звучал у него чисто и правильно, но немецкий уютнее прочих и по-домашнему. Она, блюдя конспирацию, выбрала немецкий - тем более что за четыре месяца, проведенных в Германии, научилась думать на этом языке и говорить довольно бегло, с берлинскими замашками. Она снова переоценила свои способности: Пауль глянул на нее с легкой иронией, но не стал спорить.

- Знаете немецкий? - спросил он только.- Это очень удобно, потому что с остальными у нас швах - ковыляем да прихрамываем.- Он, видно, имел в виду свою соседку, потому что сам был полиглотом.- Вы откуда?

- С вокзала,- отвечала она.- Только что приехала.

- Ну да. Понятно...- и подмигнул Луизе, которая разглядывала Рене с любопытством и без прежнего отчуждения. Женщина, в отличие от мужчины, была некрасива: лицо ее, тоже большое, с крупными мясистыми чертами, выглядело поначалу застывшим, невыразительным и пренебрежительным, но позже за этим малоподвижным фасадом становилось видно некое горение - настолько постоянное, что лица оно уже не меняло, а отражалось в нем непрерывным внутренним накалом.

- А что ж вы дверь не закрыли? - полюбопытствовал Пауль, сразу принимая по отношению к Рене тон старшего товарища: ей ведь было всего девятнадцать.

- Там нет ничего, что может приглянуться ворам.

- Воров тут, конечно, нет,- протянул он, заглянув с любопытством в ее комнату и сразу увидев в ней нечто стоившее его внимания.- А вот газета у вас из саквояжа торчит - это интересно...

Это была непростительная ошибка с ее стороны. Номер фашистской "Фелькише беобахтер" с большими черными готическими буквами, похожими каждая на свастику, служил на немецкой границе доказательством ее лояльности, но в Москве выдавал ее с головою. Она смутилась.

- Дайте почитать! - не обращая на это внимания, попросил он почти детским голосом.- Я ж знаю, что вы оттуда. В это время приходит только поезд из Берлина.

Пришлось открыться.

- Я действительно из Германии. Меня зовут Кэт.

- Долго там были?

- Достаточно, чтоб узнать немца по выговору.

- Но недостаточно, чтоб самой сойти за немку. Луиза! Она из Берлина,-сказал он, оборотившись к соседке - не потому, что та не слышала их разговора, а потому что это был способ представить новенькую.- Сейчас расскажет нам, что там. Пойдемте к нам. К Луизе, вернее. Газету только непременно с собой возьмите.

- Она фашистская.

- "Фелькише беобахтер"? Я знаю. Тем лучше. Получим сведения из первых уст. Из первоисточника.

- Я не буду ее читать,- предупредила Луиза.- Слишком их ненавижу.

- А я для тебя ее просил. Я-то их читаю - время от времени. Тогда выкладывайте, Кэт. Это имя очень идет к вам: видно, сами выбирали...

Через некоторое время она узнала, что это были немцы Рихард Зорге и Ольга Бенарио, будущая жена председателя Бразильской компартии Луиса Карлоса Престеса. Ольга была арестована вместе с мужем в 1936 году в Рио-де-Жанейро, передана бразильцами гестапо и погибла в концлагере. До этого, в Германии, она участвовала в похищении из зала суда первого своего мужа, тоже коммуниста,- он эмигрировал с ней в Москву, но здесь пути их разошлись: он выехал с заданием в другой конец света. Рихард Зорге, к моменту встречи с ним Рене, успел побывать в верхах германской Компартии, потом был в Коминтерне, а с 1929 года находился в распоряжении разведки Красной Армии: работал в Китае и Японии. Он везде преуспевал и умел расположить к себе людей - настолько, что те забывали о его коммунистическом прошлом, которого он ни от кого не скрывал, что было лучшей из конспираций. Тогда многие проделывали этот путь: переболев коммунистической ветрянкой, как бы получали необходимую прививку и вовремя возвращались на проторенную и испытанную тропу жизни - ошибки юности не укор зрелому возрасту...