Люди из захолустья

Сказал:

- Беспокойство твое, конечно, хорошее...

И на другой день, после обеда, Журкин вернулся в цех. И на третий... Работа обуяла его, как лихорадка. Он работал до полночи, разгибаясь только на обед и не ощущая при этом ни тяготы, ни изнурения. А если и ощущал, тягота эта была приятна и благодетельна, как лекарство, она постепенно как бы очищала организм, восстанавливала радость духа. Радость! Давно не пробовал этого кушанья гробовщик... На время даже затмила в нем эта лихорадка Полю-жену, ребятишек. Гробовщик жил, исходил алчностью над верстаком, не видя кругом ничего. От верстака его могли оторвать теперь только с мясом.

А через неделю-полторы, благодаря своему опыту и этому напористому, безустальному трудолюбию, гробовщик как-то даже главенствовать начал в цехе. Бородатый, строгий и истовый в своих рабочих повадках, он прежде всех остальных кидался в глаза. Он приходил в цех спозаранок, предвкушая его трудовой уют, родные столярные запахи, утреннее солнце, от которого сияет куча стружек, а штабеля брусьев огненно просвечивают насквозь. Из механического доносилось хоровое подвыванье и пенье пил. Слух гармониста воображал причудливые мелодии. От верстаков навстречу бороде кричали: "Иван Лексеичу!" Журкин снимал пиджак, аккуратно вешал его, потом оправлял на себе опояску: как дома. Да так оно и было: как дома. Случалось, что Вася-плотник (фамилия его была Поздняков) и еще кое-кто из молодежи застревали у дверей механического, заглядываясь на машины. Журкин сердито гнал их, подражая тому дельному и горячему бригадиру из тепляка: "Вали, вали, сначала свою работу справь, а это от вас никогда не уйдет!" И начальник цеха тоже звал его Иваном Алексеевичем, а он начальника - Николаем Иванычем. Бригадиры, что помоложе, не стыдились спросить у него иногда совета: "Глянь-ка на минутку, Лексеев!" Гробовщик с достойной осанкой подходил, вынимал карандашик из-за уха, показывал, как надо.

Подопригору за эти дни он не видел ни разу, но не сомневался, что тот следит за ним издали. И ярость, с которой гробовщик набросился на работу, подхлестывалась еще сильнее этим незримым наблюдением. Гробовщику не просто хотелось отплатить человеку за добро,- ему хотелось сделать так, чтобы Подопригора загордился им, чтобы Журкин был поставлен ему в заслугу. Подняться как-то необыкновенно, совершить чудо! В этих мечтаниях играла немалую роль газетка "Красногорский рабочий", которую Журкин стал почитывать в перерыве и в которой описывалась доблесть отдельных рабочих и целых бригад и помещались портреты. Около этих портретов как бы играла музыка. И о том же судили-пересуживали ребята за верстаками, с ясной завистью, и о том же рассказывали на собраниях... Зачиналось, передавалось от человека к человеку то героическое, честолюбивое волнение, которое доставило потом стройке мировую славу, мировые рекорды в различных областях труда. Уже татарская бригада землекопов вынула за смену какое-то чудовищное количество кубометров земли; бетонщики изо дня в день повышали друг перед другом кривую замесов; отличались монтажники, арматурщики, слесаря. Но про столяров еще не было слышно... Не слышал еще Журкин про столяров, и сердце его исподтишка жгуче, предвкушающе билось. Он-то нагляделся теперь на здешних мастеров, посравнивал себя с ними, он знал настоящую цену себе. Ох, как разжигал его этот Подопригора, сам того не ведая! Но пока работал Журкин без всяких расчетов, вслепую, нахрапом, ломил, как медведь через бурелом. Однажды Подопригора заглянул-таки на завод.

- Ты, друг, говорят, вроде ударника заделался?

Журкин усмехнулся, отвел глаза.

- Дак нам только бы работа была... а ударять я всегда могу!

Подопригора закинул руки в карманы и молча - не поймешь, смешливо или серьезно - обмеривал его взглядом. Пожалуй, он уже близок был к тому, чтобы гордиться...

- А ты не забыл обещания-то... насчет пожарной организации? Сезон как раз подходит.

- С ребятами мало-мало калякал.

- А я в рабочкоме поговорил. Значит, ты свой опыт проводи, а мы потом вызовем тебя, соберем народ. Выступишь, расскажешь нам, поделишься... Так?

Журкин, не поразмыслив, мотнул головой.

А когда поразмыслил, то испугался. Страшное заключалось в том, что надо будет выступать. Он не забыл, как оскандалился тогда, в бараке... Толкнулся было за Подопригорой вдогонку: "Ну, какой я говорок!" - но того и след простыл. И вдруг обозлился на самого себя: "А чего я боюсь, чего боюсь?.. Другие, попроще меня, и то не боятся говорить; посмотри, как выступают да обрисовывают!"

И ведь Подопригора, тот самый, недавно грозный для Журкина Подопригора, теперь только ради него приходил на завод. Подопригора, партиец... "Эта сила - она промежду себя, как войско, сцеплена!" И, оказывается, этой силе, то есть партии, нужен он, Журкин, она ценит и к себе тянет его. Вот где была главная прочность! Может быть, давно следовало додуматься до этого Журкину, а пришло оно только сейчас. Он поневоле закрыл глаза (стоял за верстаком), и молоток выскользнул из рук, и такое безбрежное, ничем не колеблемое успокоение охватило его, впервые охватило за многие-многие годы, может - за полжизни, успокоение не только за себя, но и за Полю-жену и за сирот-ребятишек... И не нуждался он теперь в Петре, за которым не пропадешь, да и ни в ком... И вспомнил, как в отчаянии, против самого себя, пожелал однажды этой зимой Подопригоре: "Если б простудился он,- в одной кожанке ведь ходит,- простудился бы да слег". Вспомнил, и на весь день к чертям расстроился гробовщик.

А с ребятами он действительно говорил.

Как-то ночью бригадные вышли на двор, к кадушке с водой, покурить. Журкин, хотя и некурящий, тоже присел подле на камешке. Над головами, в глубокой и тихой высоте, жарко играли звезды... Несмотря на полночную тишь, то и дело прорывался настойчивый ветерок. Было в нем, в ветерке, беспокойное предвестье... Журкин опасливо заметил:

- Ребята, вы с огнем-то посмирнее, вон тут сколько сушняку кругом навалено! Полыхнет в одночасье! У нас вот однова в Сызрани...- И он рассказал им про сызранскую беду, когда небо от дыма затмилось, словно ночью, а люди без ума метались в огненном капкане.- А ежели здесь, на стройке, случится что, не дай бог...

Рассказывал он, особенно про ужасы, нараспев, по-бабьи, и парни, слушая, забыли про цыгарки. А угрюмый, опершийся на берданку сторож подозрительно спросил:

- Ты к чему это все?

- А вот к чему...- Журкин словно только и ждал этого вопроса. Им бы сбить здесь свою дружину, чтобы она в случае чего, сразу - как вихрь! Это дело он насквозь знает. Приспособление, какое требуется, партийные обещали дать, Журкин уже с ними говорил. Дружину даже обязательно надо! И Журкин строго, внушительно, как начальствующий, повторил то, что слышал не раз на собраниях:

- Вы знаете, чья здесь вся имущества? Она вся - народная.

Потом описал, как будет действовать лихая дружина. Бой на горящих крышах, кружительные лестницы, каски! Во дворе можно устроить ученье, лазить по столбу, по веревке, орудовать шлангом. Про дружину узнают по всей стройке, возьмут ее в пример. Дальше у гробовщика переходило в сказку, в мечтанье: дружина спасет что-то очень важное... за нею, только за нею, в случае где-либо серьезного несчастья, прискачут бешеные машины... Ребята обступили гробовщика, им передавался его жар.

- Верно, Лексеев, здорово!

На несуществующую дружину падал заранее тот же знакомый, героический отсвет.

Вася Поздняков, бывший плотник, решительно предложил:

- Нечего и откладывать, бригадир. Завтра еще с ребятами из первой смены надо потолковать.

Журкин спохватился: ой, затянулась же перекурка!

- Пошли, пошли!

О дружине Журкину пришлось поговорить и в завкоме. Он говорил долго и так же пылко, как с ребятами, и завкомовцы уважительно его слушали. (Только кончив, обсказав все, с изумлением понял гробовщик, что ведь это он выступал. Нечаянно как-то получилось!) В завкоме начинание его, конечно, одобрили, даже расстарались, тут же нашли где-то для дружины три пожарных каски.