Особенная

— Это — я, Лика, не бойтесь… — и Андрей Васильевич Карский выступил из тени в полосу лунного света.

— Ах, это вы, petit papa! А я не узнала вас! Думала чужой! — произнесла Лика дрогнувшим голосом.

— А вы хотели бы увидеть вместо меня волшебника той дивной страны, о которой вы так очаровательно сейчас пели? Но какой у вас голос, Лика! Я и не воображал и не подозревал даже, что вы поете, как настоящая певица.

— Я училась три года пению! — скромно отвечала ему Лика.

— Но вы поете бесподобно, как никто. Я ничего подобного не слышал вне сцены театра. Однако послушайте, Лика, вам сейчас еще не хочется спать, — спросил отчим и не дожидаясь ее ответа, прибавил: — накиньте что-нибудь на плечи потеплее и сойдите в сад. Мы потолкуем с вами.

— С удовольствтем, — вскричала Лика, обрадованная как ребенок возможностью найти собеседника, и через минуту вышла к отчиму, закутанная в белый оренбургский платок.

Он взглянул на нее и улыбнулся.

— О чем вы, papa? — изумилась она.

— Знаете ли, Лика, на кого вы похожи так? На какую-нибудь белую виллису скандинавской древней саги или фею волшебной страны. Но, впрочем, оставим фантазии! Я нахожу, что вы сегодня совсем иная, нежели всегда.

— И вы тоже иной, papa, совсем иной, нежели прежде, — в тон ему отвечала падчерица.

— То есть? — изумленно приподнял свои строгие брови отчим.

— Вы не рассердитесь, если я буду откровенна с вами? Не обидитесь на меня? — и Лика, нежно прижавшись к нему, продернула ему под руку свою тонкую ручку.

— Можно ли сердиться на вас, Лика. Вы сама — доброта.

— Ну, так слушайте же, что я буду говорить вам. Вы сегодня совсем, совсем иной, чем эти две недели, что я вас знаю. Вы всегда такой деловой, такой озабоченный, и строгий, как в министерстве. Вид у вас такой замкнутый, такой серьезной, какой-то непроницаемый, сказала бы я… И, когда вы с гостями даже или на музыке, от вас холодком веет, деловым холодком.

— Что поделаешь! Я — «человек портфеля», как про меня весьма остроумно выразился один шутник. У меня своя система жизни.

— Ха, ха, ха! — звонко расхохоталась Лика и ее смех так и прорезал восстановившуюся было тишь мглистой осенней ночи. — У вас система, у Рен — метода, Господи, что за люди такие собрались! А по-моему — жить «по мерке» — ужас.

Тут смех ее разом прервался и сама она нервно вздрогнула, кутаясь в платок.

— А вы как понимаете жизнь, Лика?

— О, совсем, совсем иначе! Я бессистемная какая-то, papa, право, — и она рассмеялась, — я понимаю жизнь…

— В вечном празднике и в погоне за удовольствиями. Не так ли? — подсказал отчим.

— Бог с вами, papa! — и Лика с нескрываемым негодованием блеснула на спутника своими большими глазами, — я хотела бы жить исключительно для других, хотела бы стать нужной, необходимой людям, хотела бы сделать многих счастливыми кругом… и потом трудиться, учиться, самосовершенствоваться… Я хотела бы отдать свое лучшее «я» тем, кто нуждается в этом.

— Вы, значит, хотите заняться делами милосердия… да? — ласково обратился к ней с вопросом отчим…

— Да, да, это — главное, — горячо сорвалось у нее. — Вы знаете, papa: стыдно бездействовать и купаться в довольстве, когда… Ах, Господи… нужды бедноты, лишений кругом сколько, ужас! Заграницей бедность не так сильно бьет в глаза. Они все там изворотливы, как кошки, и умеют устроиться. А у нас эти жалкие лачуги в дебрях России, этот хлеб с мякиной и песком… и полное невежество в глуши, незнакомство с букварем, с грамотой. — Конечно, я не видела всего этого, а по книгам и по словам тети Зины знаю много, очень много.

— А, а, вот она, ваша капризница тетушка, всегда недовольная ничем! — пошутил Андрей Васильевич.

— Тетя Зина не то, что о ней думают, — строго остановила его Лика. — Вы ее не поняли. У нее одна жажда, стремление увидеть все у нас в России, так же благоустроенно и хорошо, как и заграницей.

— И потому-то она и заперлась в Италии и не показывается сюда, — снова своим обычным ледяным тоном проронил Карский.

— Papa! — совсем уже серьезно произнесла Лика, — вы и не подозреваете сколько она делает тайного добра людям. Она отрывает от себя больную часть своей души, больную от людских нужд и горя, но переменить жизнь ей не под силу. Она уже старушка, моя тетя Зина! — пылко вырвалось из груди Лики. — Ведь под конец жизни очень трудно менять свои привычки на старости лет. — Я же, хочу дела, большого, огромного, чтобы всю меня захватило оно, всю без изъятия. Я не могу довольствоваться долей светской барышни, я не могу всю себя передать спорту, как Рен и всегда веселиться, как Толя, я хочу иного, поймите? Мне с мамой не приходилось говорить об этом. Да и потом, у мамы свои взгляды. Она предложила мне заниматься кроме моего пения английским языком и рисованием по фарфору или выжиганием, чтобы убить время. Но я не хочу его убивать. Оно мне нужно, как святыня, нужно. У меня голос, хороший голос; синьор Виталио сумел эксплоатировать свой голос на пользу других, я хочу так же идти по его стопам, я выступала в Милане и помогла несчастным своим концертом. И тут я могу так же… тем же способом, если…

— Это не удобно, Лика, — прервал девушку Карский, — вы барышня из общества, из большого свъта. Приходится считаться с этим. А, впрочем, — мама устраивает какой-то концерт в-пользу их общества.

— Какого общества?

— Филантропического общества, в котором принцесса Е. председательницей. Ваша мама ее помощница. Общество носит название «Защиты детей от жестокого обращения».

— Как, у мамы есть общество? И она ни слова не сказала мне, моя голубушка, об этом! — горячо воскликнула Лика. — Боже мой! — да ведь я и там могу работать. Papa! Позволит мне это мама, как вы думаете? А?

— Разумеется. Я поговорю с нею, если вы уполномочиваете меня, Лика.

— И потом еще, — заторопилась молодая девушка, — этого мало… Я хотела бы где-нибудь в захолустье школу основать… но только, чтобы самой там учить. Около «Нескучного», мне говорила тетя, есть такие деревушки; избы там у них бедные-прибедные, закоптелые, детвора там бегает без призора, чуть ли не нагая… Тетя Зина говорила…

— Ох уж эта нам тетя Зина! — смеясь погрозил Карский, а затем сочувственно, пожав ручку Лике и еще раз пообещав поговорить о ней с матерью, проводил ее до крыльца.

— Какой он славный и совсем, совсем не строгий, как я думала прежде, — решила девушка пока шаги отчима затихали в отдалении. — А я еще боялась его! И как он меня понял скоро! Милый, хороший, славный petit papa!

VII

Было около двух часов солнечного сентябрьского дня, когда Карская, в сопровождении Лики, поднималась по застланной коврами лестнице, ведущей в роскошное помщение большого дома особняка на Милионной, где жили две пожилые двоюродные сестры, две светские барышни, княжны Столпины. Обеих звали одинаково Дарьями, и обе имели сокращенные имена Дэви в большом свете. Обе княжны Дэви были большие филантропки и им исключительно принадлежала благая мысль устройства общества «защиты детей от жестокого обращения». Обе княжны Дэви очень гордились своим делом. Им посчастливило привлечь в председательницы высокую попечительницу принцессу Е., в члены общества многих светских дам и барышень из лучших семейств.

— Мы выбрали неудобное время для нашего заседания, однако, — произнесла Мария Александровна, когда она и Лика остановились перед большим трюмо в княжеском вестибюле, чтобы поправить шляпы, — теперь не «сезон» и большая часть публики, многие члены нашего общества разъехались в Крым и заграницу, присутствовать будут очень не многие из дам. А главное, жаль, что не придется тебя представить принцессе Е.; она прибудет в Петербург только в октябрь месяце… А то мне очень кстати было бы похвастать своей хорошенькой дочуркой, — улыбкой закончила Карская эту маленькую тирраду.

Лика вся смущенная похвалою матери и предстоящим ей новым знакомством со светским обществом, только молча ласково-ласково улыбнулась в ответ на слова Марии Александровны.