День русского едока

Оболенский пристально посмотрел на Шноговняка:

- Вань.

- Чего?

- Давай напьемся.

Шноговняк посерьезнел:

- Здесь?

- А что?

- Да я здесь хотел просто оттолкнуться. По-мягкому.

- Ну, давай тут поедим, а напьемся в "Молотов-Риббентроп".

Шноговняк вертел пустую стопку на мраморной доске:

- Тебе правда херово?

- Правда.

- Ну...давай. Завтра у меня - ничего. Послезавтра съемка.

Оболенский растянул губищи в улыбке, показывая желтые и кривые зубы и подмигнул маленьким, вечно влажным глазом.

Опустошив поллитровый графин водки и поужинав, они переместились из тихих "Молочных рек" в шумный бар "Молотов-Риббентроп".

Недавно открывшийся, бар мгновенно стал самым модным местом у столичной богемы, вечером в нем всегда толпился пестрый народ. Оболенского и Шноговняка встретили ревом и рукоплесканиями, им мгновенно освободили центральные места за стойкой. Два неизменных бармена - Андрюша в форме капитана НКВД и Георг в черном кителе штурмбаннфюрера СС подали фирменный коктейль "Москва-Берлин" - русскую водку и немецкий шнапс в широком прямоугольном стакане, разделенные вертикальной прослойкой алого льда.

Просторный зал бара был так же разделен пополам: одна половина, светло коричневая, как рубашки штурмовиков, была увешана нацистскими плакатами и фотографиями; другая, кумачово-красная, пестрела плакатами сталинского времени. Два белых бюста - крутолобого Молотова и худощавого Риббентропа возвышались по краям массивной стальной стойки. Попеременно звучали советские и немецкие шлягеры тридцатых годов.

Когда Шноговняк и Оболенский пили по третьему коктейлю, громко переговариваясь с Антоном Рыбалко и Алексеем Коцом, в кармане Эдуарда зазвонил мобильный.

- Да, - он приложил трубку к огромному, пронизанному синими прожилками уху.

- Эдик, плохая новость, - откликнулся голос жены.

- Чего?

- Телеграмма от Коли.

- Опять?

- Опять.

- А чего там?

- "Отец умер. Приезжай. Коля."

Оболенский сумрачно выдохнул и посмотрел на блестящий бюст Риббентропа.

- Эдик!

Оболенский молчал. Лицо его быстро наливалось кровью.

- Эдик!

- Да... - пошевелил он тяжелыми губами.

- Я тебя не пущу.

- Конечно... - он отключил мобильный и с силой стукнул им по стойке.

- Что стряслось? - сощурился от сигаретного дыма Шноговняк.

Оболенский угрюмо глянул на его красивый острый подбородок:

- Теперь понятно почему мне сегодня так херово.

- Что?

- Ничего...

Оболенский сполз со стойки и побрел к выходу.

Дома жена встретила его на коленях:

- Эдик, я не пущу тебя.

- Да, да... - не раздеваясь он обошел ее и направился в спальню.

- Я не пущу тебя, идиот!! - закричала жена.

Оболенский открыл платяной шкаф, достал из-под стопок глаженого белья небольшую шкатулку, сел на край разобранной кровати.

- Ты хочешь мучить меня?! - подбежала к нему всклокоченная жена. - Ты хочешь, чтобы эта мразь растоптала все и вся?! Подмахнуть ему, как блядь, да? Этому...этой...твари какие! Господи! - она повалилась на кровать. - Жили спокойно, думали - все прошло, все забыто, похоронено навеки! Господи, ну за что же нам?!

Не обращая на нее внимания, Оболенский рылся в шкатулке.

- Я не пущу тебя, идиот! Даже не думай об этом!! - завизжала жена вцепляясь ему в спину.

Он оттолкнул ее, вынул из шкатулки ожерелье из сахарных человеческих фигурок, сунул в карман, встал:

- Утром позвонишь Арнольду, скажешь, что я улетел в Германию.

- Я не пущу тебя, гад!

- Володе и ребятам ничего не говори.

- Я не пущу тебя!

- Да...Нинка еще... - вспомнил он. - Нинку надо это...

- Не пущу! Не пущу!!! - вопила жена.

- Нинку пошлешь на хуй, - он двинулся к двери.

Жена ползла за ним, вопя и хватая за ботинки. Оболенский взялся за ручку двери.

- Эдя, пощади! - хрипло скулила жена.

Он оттолкнул ее ногой и вышел.

Оболенский гнал свою темно-синюю "Хонду" по Ярославскому шоссе. Ночь прошла, но солнце еще не встало. Над серой полосой дороги брезжил белесый рассвет. Холмистый пейзаж с пожелтевшим осенним лесом плавно обтекал машину. Побледневшее и осунувшееся лицо Оболенского словно окаменело, слезящиеся глазки вперились в дорогу, короткие руки вцепились в руль.

Миновав Переяславль-Залесский, он проехал еще километров десять и свернул направо. Дорога пошла редколесьем, потом вильнула влево, минуя заброшенную ферму, покосившиеся деревенские дома, магазин, штабели шпал, котлован, недостроенный красно-кирпичный коттедж, и снова нырнула в редколесье. Лес быстро погустел, дорога сузилась, пошла вверх прямой линией. Машина въехала на холм и остановилась. Оболенский достал сигарету, закурил.

Дивный русский пейзаж простирался вокруг. Невысокие лесистые холмы тянулись до самого горизонта, подсвеченного невзошедшим солнцем. Желто-зелено-красные деревья стояли неподвижно.

- Ебаные твари... - медленно произнес Оболенский, глядя сквозь пейзаж.

Сигаретный дым заскользил вокруг его тяжелого лица. Он приоткрыл окно. Дым заструился, смешиваясь со свежим утренним воздухом.

Горизонт вспыхнул. Косые лучи рассекли сухой осенний воздух, легли на холмы.

Оболенский бросил сигарету в окно, вцепился в руль и надавил педаль акселератора. Машина сорвалась с вершины холма и понеслась вниз. Прямая дорога шла к реке, потом сворачивала вправо на мост. Оболенский увидел бетонное ограждение на берегу и прибавил газу. Ветер засвистел в открытом окне машины.

- Ебаные! - прошипел Оболенский.

Машина врезалась в ограждение. Оболенский, пробив лобовое стекло, вылетел из кабины и упал в реку. Небыстрое течение  подхватило его. Оболенский погрузился в воду и опустился на дно. Течением его медленно потащило по илу и через пару суток  он оказался в небольшой заводи. Когда наступила ночь, 128 раков выползли из своих подводных нор и принялись поедать труп Оболенского.