Каньон-а-Шарон

- Почему семидесяти?

Витя посмотрел укоризненно:

- Гера, ты даешь. Я, что ли, Библию написал? Спрашивай у автора, - он не удержался: - Как писатель писателя. Так вот, ты знаешь, что хасиды не признают Израиль? Считают, что рано - мы еще не готовы.

847-й автобус высадил меня у Нетании, а Витя поехал дальше, к своим друзьям в Тель-Авив. Уже смеркалось, с первой звездой начинался шабат. Толпа хасидов шла по проезжей части в свою синагогу. Оттого, что другие люди исчезли с улиц, казалось, что во всей стране есть только они, ряженные в черные сюртуки и черные шляпы с полями. Почему они не выбрали себе костюмы времен пророков, красивые восточные одеяния, благородные куфьи кочевников-скотоводов, ниспадающие складками просторные балахоны, обязывающие к величественной походке и гордо поднятой голове?

Я не знал о них ничего, слышал, что они не служат в армии и не признают государства, и хорошо помню, что думал тогда: мы правильно сделали, что приехали, у этих людей есть устои, у нас европейская культура, одно дополнит другое, как когда-то греческая философия и иудаизм.

На "Объединение ученых" дали только один съемочный день. В назначенное время наш минибус остановился на улице Аленби в Тель-Авиве. В трех душных комнатках - обычных израильских спаленках обычной квартиры, приспособленной теперь для заседаний, - томились в ожидании съемки десятки людей. Меня теребили со всех сторон:

- Вы, наверно, читали статью в газете "Время" о моей работе... - Я прошу у вас три минуты... - В этой папке только часть патентов... - Тут неопровержимые доказательства, что нефть в Израиле есть...

Наш руководитель израильтянин Эли, не зная русского, дергал за рукав:

- Кто эти люди?! Это ученые?!

Я обещал ему снять нечто уникальное, чего не было в мире никогда, и до сих пор он доверял мне, но вид измученных людей его встревожил:

- Герман, я спрашиваю: это ученые?!!

- Да, да, Эли!..

- Что "да"?! Герман, что "да"?! Зачем мы сюда приехали?!

Витя был на его стороне:

- Гера, тут нечего снимать.

- Мы обязаны их снять.

- Напиши о них роман, если обязан, - сказал он. - Репортажа тут нет.

Появился президент "Объединения", вытирал лоб отутюженным носовым платком. Из рукавов парадного пиджака высовывались белоснежные манжеты с запонками.

- Вы хотели снимать заседание секции. Сегодня собрались гидроэнергетики.

- Где?

- В комнате заседаний.

- Витя, снимаем, - сказал я.

- Что снимать?

- Все, что увидишь.

- Звук пишем?

- Конечно.

Витя вскинул камеру на плечо и ринулся в комнату заседаний. Звуковик Саша с магнитофоном на ремне через плечо и с микрофоном в руке бросился следом. За столом, занимающим всю комнату, сидели человек двадцать. У стены перед большой картой Израиля стоял докладчик. Я взглянул на карту - это было настенное украшение какого-то туристического бюро.

- Карту не снимай, - бросил я Вите.

Саша двинул меня локтем, показал: тише, пишем звук.

Я вслушивался в речь докладчика. Мегаватты, киловатты, потребность в электроэнергии, перепад уровней моря... С тоской понял, что разговор идет о гидростанции на канале, соединяющем два моря.

В опустевшем коридоре на меня набросился Эли. Тому не нужно было даже знать, что обсуждали, - несерьезность всего была понятна без слов.

- Тебе доверили деньги! - кричал он. - Ты понимаешь: деньги! Это наши деньги!

Витя и Саша, путаясь в кабелях, задом выбрались из комнаты. У обоих были мокрые спины.

- Я не понял, - сказал Витя. - Что они там обсуждали?

- Переброску вод. Из Средиземного моря в Мертвое.

- В Красное?

- Красное, Мертвое...

- В России не наперебрасывались. Разорили одну страну, теперь за другую взялись, - заметил Саша.

Витя позвонил мне года три спустя:

- Гера, помнишь, как мы с тобой ученых на Аленби снимали?

Он не назвался. Я узнал голос и сразу понял, что Витя пьян и собирается просить денег. Но я был рад услышать его.

- Я тут нашел у знакомых твою книгу - полный отпад! "Волшебник Изумрудного города". Я ж ее еще ребенком обожал, ты был моим любимым писателем, клянусь, не вру.

- Это другой Волков.

- Да брось ты канать под скромнягу...

Витя уронил трубку телефонного автомата, забыл вытащить из него телекарт, и трубка долго транслировала мне шумы автобусной станции в разгар дня. Потом он справился с техникой и продолжил разговор. Кончив курсы бульдозеристов, он нашел работу на строительстве новой Таханы мерказит[1] в Тель-Авиве, но нечем было заплатить за квартиру.

[1] Центральная станция.

Я приехал к нему. В оранжевой робе и желтой каске, пробираясь среди куч известкового песка, Витя ругался с напарником-румыном:

- Я русского посла снимал... погодите, мне только до Квебека добраться...

Он привез из Советского Союза кассеты и фотографии. Хотел сделать фильм о девушке-партизанке, повешенной немцами на площади в Минске с фанеркой на груди: "Jude". У него были письма этой девушки. Вместе с ней повесили женщину, которая ее прятала от немцев. В Советском Союзе начальство не захотело делать этот фильм. Витя не мог понять, почему: ведь он о подвиге белорусской женщины. Он приехал сюда, уверенный, что сделает фильм здесь. Но и здесь не хотели. Он опять не мог понять: почему?!

Мы жили в одной комнатке. Рядом жила сокурсница Фаина, молодая писательница, женщина норовистая и взбалмошная. Ничего не умела, выдавала себя за бывшего кинорежиссера, но мы с Витей видели, что это не так. Как она попала на курсы, осталось загадкой. Она и не пыталась чему-нибудь научиться. Тем не менее, ей иногда поручали делать маленькие репортажи. Она брала Витю оператором, и он работал за нее - собирал материал, писал сценарий, снимал и монтировал отснятое. Потом они пили у нас или у нее в комнате. Витя был похмеляющийся, утром ходил за Фаиной, как собака, и ныл:

- Зачем ты меня напоила? Я ведь уже завязал... Если бы вчера не поставила...

Фаина не любила ноющих мужчин.

- Я тебя не заставляла, - брезгливо говорила она.

- Но я не мог оставить все Гере. Ему было бы много одному, он старый.

- Ты меньше о Гере думай, больше о себе.

- Фаина... посмотри на меня... У тебя такие глаза...

- Нормальные у меня глаза.

- У тебя такие глаза, словно бы хочешь одолжить мне двадцать шекелей.

- У меня нет.

Иногда она теряла бдительность, рассказав о какой-нибудь предстоящей покупке, и Витя это запоминал, чтобы потом ловить:

- Как же нет, когда ты собираешься кроссовки купить?

Фаина дала мне прочесть рукопись своей повести. Начиналась рукопись так:

"На моей заднице есть родинка. Из-за нее я выросла застенчивой и долго сохраняла девственность. Она очень большая и уродливая, и я приходила в ужас от одной мысли, что ее кто-нибудь увидит..."

В повести описывалось, как родинка мешала лишиться девственности, потому что вызывала отвращение у всех парней: стоило им ее увидеть, парни теряли мужские способности. Об этом рассказывалось физиологически и психологически подробно. Потом появился какой-то уголовник, который эту родинку полюбил. Половые акты описывались непечатными словами и, опять же, с тем, что принято называть физиологическими подробностями. Точно описывались и чувства отношения уголовника, влюбившегося до безумия, опасного и самолюбивого, и героини, которая честно признавалась, что никогда никого не любила, кроме самой себя. Фаина делала все, чтобы ее не отличали от лирической героини. Она признавалась в страстной влюбленности в себя, как признаются в болезни. "Бедная малышка, - подумала я о себе, - как же они тебя мучают..." Уголовник и героиня оказались на Кавказе во время военных действий, несколько раз были на волосок от смерти, предавали приютивших и обворовывали голодных - это рассказывалось с полным пониманием возможности иного нравственного существования, но без раскаяния.