Вот ангел пролетел

Долго сидела. До сумерек. Высидела. Фонари зажглись, когда отпустили моего бедолагу. Вышел, с перекошенной мордой, сплюнул кровяным еще плевком, меня заметил. В ярком свете милицейских ламп, как на вышке, все видать. Давно не зрела, чтоб физиономия так преображалась. Как будто не убить за все, а расцеловать хотел.

Меня ждешь?

На риторические либо пустые вопросы не отвечаю. Посему промолчала.

Я думал, все зря. Оказывается, нет. Поедем к тебе, я приму ванну, ты пока переоденешься, и пойдем ужинать.

Он задавал мне программу как руководитель программы, а я исполнитель. Счастливый его вид зацепил что-то в заглыбях, что отмерло и не собиралось оживать, а он его цапал и цапал своей цапалкой нечаянно, а не нарочно, и в этой-то нечаянности была зацепка.

14

Платье отливало ненавидимым мной сиреневым цветом, немного узкое в плечах, зато спадавшее волнами до пола, а перед самым полом отороченное широкой полосой бахромы, так что мой живот мог колыхаться внутри сколь ему угодно вольготно. От этого и оттого, что сняла ватные штаны и бахилы, поймала леготу, сто лет как забытую. Туфли подошли, вот потряска. В молодости носила плохую, каляную обувь, другой не было, и всегда что-то жало, где-то впивалось, стирало, стертые места болели. Из мягкой черной кожи, эти наделись на шишки и мозоли, как перчатки. Сашка вышел из ванной, дурашливо замер.

Ты себя видела?

Нет.

То есть как нет?

Так.

А ты подойди к зеркалу.

А не надо.

А подойди. Мне надо.

Зачем?

Посмотреть выражение глаз.

Моим глазам ближе хуже смотреть, дальше лутче.

А очки у тебя есть?

Нет.

Внизу киоск с оптикой, сейчас заглянем. А куда дела свое старое?

Под кровать запихала.

Мы покинули номер. Шла, как корова по льду. Неуверенно и подскальзываясь. Сашка предложил руку. Просунул мою под свою, а для крепости взял ладонь в замок. Е-мое, вот испытание. Все устаканилось и двигалось по заведенному, голод и холод не страшны, грязь не страшна, даже убийства, наподобие Татарином Петьки, потому что весь страх у человека внутри, а если внутри задубело, то дальше, как коньяк в задубелой бочке, духом крепкий, на натуральном спирту настоянный, и страху уже нету или почти нету места. Люди мучаются отношениями. А на помойке отношений нет. Либо они раз навсегда заданы. Удобно. Нервы, как трандычат на гражданке по любому поводу, у нас не упоминаются. Этта изощренная выдумка цивилизации, какая сама по себе есть нарост, придуманный на природном теле народонаселения. А я снова, блин, меняю природное на придуманное, и рука, что сжимает мне пальцы в замок, хуже наручников. Потому снова отношения, от каких бежала, раздавленная, собирая себя по кускам. Или тебя гнали и давили, в мусор опрокинули, а ты из самолюбия тщишься: я-я-я. Лады, восстановила себя посередь мусора, и что? Снова гоньба в порочном круге, в котором скотина бегает, как на веревке? Скотина и есть, корова на привязи. Что за привязь-то?

В киоске мильен оправ. Догадывалась, что ассортимент новой жизни в новых цифрах исчисляется, но не в таких же. Сашка начал примерять мне то золото, то металл, то дерево, то пластмассу разного колера. У меня лицо даже вспотело от его усердия. Продавец с каменно-вежливой мордой исполнял любое требование клиента без промедления. Одни стекла прозрачные, другие тоже прозрачные, но сами меняются от светлого к темному, смотря какое освещение. Сашка взял в лиловой оправе. К платью, разъяснил. Ничего не сказала в ответ. Какая разница. Он внимательно посмотрел: тебе не нравятся, если не нравятся, купим другие, к другому платью, после исполнения детской мечты. Пока другого не было, вышла с этой покупкой на носу. И какая еще детская мечта, е-мое, когда никогда ни один человек в мире, включая папашу с мамашей и единственного недолго любившего меня Роберта, никто так по-ребячьи не баловал, не упреждал желаний, которых и обнаружить не смела, зная фатальную их неосуществимость. В очках я была чужая. Теперь в боковых зеркалах трясла боками почти обыкновенная обитательница отеля, спокойно терявшаяся среди остальных таких же. Потеряться - как цель преследовало после всего, что было меж Робертом и Пат. Потеряться на фиг, обминуть отжитое окончательно. Но и подмогнули с медвежьей силой, не вывернуться, хоть и подступал отчаянный холод опаски: зачем, куда, помогите, люди добрые! Не нашлось поблизости добрых людей. А теперь что - слишком долго выпихивали из обыкновенного, чтоб затем, когда обвыклась к другому, одним махом впихнуть взад.

По пути к ресторану Сашка попросил обождать, подошел к конторке, за которой на этот раз сидела не девка, а парень, наклонился, что-то сказал. Напарник, такой же залакированный, как напарница, согласно кивнул.

В мраморном зале с крохой бассейном, купаются тут, что ли, подвели к столику на двоих возле самой воды, не знаю, уж что они там думали, глазея на Сашку и меня, ни в чем не сочетавшуюся дикую пару, если поглядеть, но вышколенные официанты глядели, да не видели и были так же каменно вежливы, как продавец оптики. Один подкатил, спросил, что надо, второй, третий, похожие на пингвинов, все черно-белые. И не что надо, а любезно, как бы включая себя в наш ужин: что будем есть, что будем пить, шеф-повар советует это и вон то. Целый день не ела, да привычная к тому, как и к прямо обратному, не брала во внимание. А в горле пересохло. Сказала: мне б водочки. Глазом не моргнув, утопал и притопал с двумя рюмками на подносе. Свою выпила единым глотком, Сашка задержался. Поймав мой жадный взгляд, спросил: мою хочешь? Кивнула. Протянул, схватила и тоже выпила. Стало полегче.

Потом ели какую-то еду, Сашка заказывал, я в очках тоже могла разглядеть буковки в шикарном меню, но что они точно значили, боялась запутаться, да и без разницы, а Сашка колдовал, как над наиважнейшим. Музыка играла живая, пианист сидел в уголку, никому не мешая. Музыка еще боле расслабляла вместе с едой и водкой и жарким теплом разогретого помещения. Наше купе, с промозглой сыростью и вонью, вовсе удалилось за границу реального и промерзало где-то там, за границей, как недействительное. Пат тихо-тихо ожила, а Пашка ухоронилась.

Роберт, проговорила непроизвольно.

Что, спросил Сашка.

Роберт, повторила.

Я здесь, сообразил коварный Сашка.

Возьми меня отсюда, попросила.

Куда?

Не знаю.

Хорошо, только давай еще немного посидим, поговорим, расскажи мне, что случилось в конце концов и почему мы не вместе, я на самом деле этого так и не понял.

Знала, что не Роберт, а Сашка, что хитрый малый давно затеял со мной игру, она длится не первый день, со сменой правил, с камерами и без, про сегодняшнее, вчерашнее, а может, завтрашнее, но она уже идет, я участвую в ней по доброй воле, никто не заставлял, и это дает шанс на выигрыш. Мой выигрыш. Не его.

Я не буду тебе рассказывать, что случилось в конце, не хочу.

Не хочешь про конец, давай про начало, я люблю наше начало и люблю твои рассказы про него, я готов слушать это бесконечно.

15

Ну что, ну был этот яркий мартовский день. Ну снег почти стаял, и везде стояли лужи, и в каждой по маленькому солнечному блину, и вешний уже ветерок шевелил и морщил эти блинцы, играя с ними весело. Играют ведь не одни люди. Сначала идет игра природы, потом игра гормонов, потом игра мысли, а потом уж игра людей в людей. Я шла к Ефросинье Николавне, она болела, и была моя очередь покупать ей молоко и хлеб и сидеть возле. Она была неприхотлива, а я, честно сказать, лезла в очередь без очереди, посколь имела в ее лице не просто руководителя моей аспирантуры, но на протяжении лет самого любимого из педагогов, и всегда находился лингвистический вопрос, который требовал неотложного ответа. Ходили слухи, что она прижила сына на стороне, однако его никто никогда не видал, точно она не женщина, а мужчина, оставивший сына где-то с внебрачной матерью. Она и была похожа на мужчину, с ее баском, черной щеточкой тонких усиков над верхней губой и прокуренными желтыми пальцами. И болела, как мужчина. Держалась на ногах до последнего и резко падала в болезнь, когда сил держаться уж не оставалось, и тогда слабела и боялась смерти, а студенты и аспиранты, с преобладанием студенток и аспиранток, добровольно дежурили около, отвлекая, чем могли, от черных мыслей. Я не знаю другого случая, чтоб молодые люди, как правило, себялюбцы, так душевно вели себя с чужой старухой, дни которой хоть так, хоть так сочтены. Вот ведь прошла тюрьму и лагерь бесстрашно, а наедине с болезнью убоялась. А и в болезни обаянье велико. Язык, язык, а что такое язык, ты знаешь, спросила меня раз, трогая пальцем тонкий ус, что неизменно означало дар, какой от нее воспоследует. Я как аспирантка отвечала мудрено, позаковыристей, чтоб ни в коем случае не ударить мордой в грязь. Она махнула рукой: не то, не то, мясистый снаряд во рту, служащий для подкладки зубам пищи, а уж после для словесной речи у людей и отдельных звуков у животных, поняла? И первая хохотала басом, а в глазах слезы счастья. У кого, у кого взяли, приставала я. Сама отыщешь, дурак, проще простого. Два человека говорили мне "дурак" так, что я млела от счастья: она и Роберт.