Вот ангел пролетел

Хочу.

Раскрутил проволоку на пробке, побил ладонью об дно, пробка само собой стрельнула, шампанское пеной пролилось на сверкающий лед и оказалось ледяным на вкус, когда мы его выпили. И он ушел. А я осталась одна, в раю для грешников, прямиком из ада для святых. Не по своей воле.

Впрямь не по своей?

12

Поразмотала-пораспутала-поснимала капустные листья с кочана. Кочан остался голый. Покочумала на своих култышках в ванную. Села сперва на унитаз. Ощущение, не знаю, как сказать, сродни чему. Потом сидела в такой удобной штуке, называемой, кажется, козетка, возле ванны, пока лилась горячая вода, разглядывала какие-то круглые цветные ваточки, салфеточки, склеенные пакетики с жидким внутри, под пальцем проминалось. Все, чтоб не видеть в зеркале кочерыжку с птичьим гнездом на голове, только птенцы не завелись, зато насекомых полно. Синее венозное бедро само лезло в угол глаза, и желтые складки живота попадали, и спутанные космы все того же единого бурого цвета. Специально уставилась в надписи на игрушечных пакетиках, чтоб почитать, и только тут дошло, как испортилось зрение, без очков расплывалось, а очков сроду не носила. Черными ступнями ступила в воду, размотав обе грязные тряпицы на промокших язвах, выматерилась от горячей боли и сказала им, язвам, каждой по отдельности: терпи, дрянь. Они и притерпелись вскоре, а я легла на дно и стала лежать, размариваясь и теряя представление о том, дела ли моего ангела или все по правде. Тело вместилось в розовую ванну без остатка, но сколько-то воды им выместилось и разлилось по розовому кафелю. Высунулась, ухватила первое попавшее из снятого тряпья, стала вытирать, но лишь растерла собственную грязь, и пот, и кровь, и мочу, за сто лет впитавшиеся и теперь жирно завоевывавшие чистую поверхность. Плюнула и перестала заботиться. Если у них все так дорого, то и на людей, которые чистют-моют, денег хватает. Разорвала один пакетик, оттуда пошли мыльные пузыри, поняла и измылила, частью на голову, частью на тело. Нашла невиданную мочалку, розовую, как водится, всю из меленькой жесткой сетки, воланами присобранную, тоже вроде розы, и терла себя ею, как теркой. Трижды наливала новую воду, сливая старую, в серых шматках грязной накипи, прикипелой раньше ко мне, а теперь отодранной. Лежала в прозрачной воде, как богиня морская, и думала, как у нас в университете, на факультете, были две, самые-самые, одна по прозвищу Депо или Жепо, то так, то так звали, вторая по прозвищу Профыкра. Первая - Девочка-подарок или Женщина-подарок. Другая - Профессиональная красавица. Так они себя и держали, так носили. До ужаса хотелось подойти к любой из них и, краснея, задушевно спросить: каково это, чувствовать себя красивой? Жепо была вся из себя радостная, открытая и смелая. Профыкра - холодная, как змея, а глаза жадные, как у рыси, вроде охотница и дичь одновременно. Обе уже были женщины, когда я все еще девушка. Мальчишки летели и лепились на них, как осы на сладкое. Жепо была добра и благосклонна ко многим. Профыкра выбирала. Жепо радовалась и других радовала. Профыкра строила на своей красоте карьеру. Профыкра поменяла четырех мужей, все как один оказались алкоголики, и осталась на бобах. Жепо вышла замуж за дипломата, нарожала детишек, кажется, трех, они жили в Кении, и вдруг получаю от нее письмо с обратным адресом кенийского посольства. Пишет: всегда ловила на себе взгляд твоих прекрасных глаз, как будто что хотела спросить и так и не спросила, спроси сейчас, а то уйду с чувством чего-то не отвеченного. Письма не поняла, куда собралась уходить, тоже, но как вежливый человек отписала коротко, что ей показалось. Пришло еще письмо, в каком она плела что-то про нить судьбы и долго извинялась, словно взаправду была в чем-то виновата. Но если кто и был виноват в нашей разнице, так это природа, а при чем тут она, Жепо. В конце же концов, был конверт из того же нашего посольства в Кении, где лежал сухой маленький листок с официальным извещением меня о том, что такая-то умерла от рака. Почему мне отправили? Мы не были закадычные подруги. Может, так она хотела меня утешить? Смерть уравнивает в смерти, но не в жизни, могла б я ответить, я же продолжала жить, а она нет, и ответить мне было некому. Нитка - судьба.

13

Вылезла из ванны, завернулась в розовый халат. Дизайнеры хреновы, за весь этот розовый мир, должно, хорошо уплочено. Взяла и прямой взгляд уставила в зеркало. Прекрасней нет, не стала. Только волосы, бывшие много лет тому русыми, приобрели живой и мягкий вид, что затомило вдруг до влаги в зенках. Высушила феном, еж его ешь. Чувство свежести озадачило. Как будто не внутри легкими дышала, а прямо кожей. Хотелось узнать, что поделывал в эти минуты мон анж, был при мне либо перемогался по месту жительства, на свалке, пока отсутствовала. Но он помалкивал. Не слишком приятно было помещаться в прежние обмотки, однако ничего не поделать. Напялила свое обратно, допила остатки шампанского. Ключ брать не стала, оставила, где лежал. Дверь за собой захлопнула.

Он поймал за углом.

Схватил за плечо. Не обернулась, решив дале шкандыбать, как всегда, независимо, не желая допускать вмешательства в маршрут ли, в судьбу ли, с изменением не в мою, а в чужую пользу. Тем боле, нет уверенности, кто: милиция, швейцария, муниципалитет либо кто. Мысль, либо кто, была первая и последняя. Набросок мысли. Развиться в картину усильем не дала. Ушла, чтоб выбраться из подчинения. Набросок, еж его ешь, молил о подчинении.

Ты куда, спросил Сашка.

Туда же.

Как ты могла?!..

Дале двигались молча. Он зашел спереди. Что-то проблеснуло то ли в глазу, то ль где, то ль почудилось.

Так и всякий раз будем, как сначала? У меня сил не хватит.

Обойдя стороной, продолжала движение.

Паша!!!..

Чего орешь, хошь, чтоб в кутузку забрали?

Вышло, будто ясновидящая. Подкатил внезапно милицейский газик, выскочили три молодца в камуфляже, схватили тетку-бомжа под руки, с веселым гиканьем стали пропихивать в дверку. Стоять, крикнул Сашка им, как давеча говорил своим молчать. Своим - без задней мысли, чужим - с задней. Дело в интонации. За нее люди и страдают. Один из трех удивленно на него уставился.

Ты чего, тебя же спасаем от нищей прилипалы, а ты кричать.

Не она ко мне прилипла, я к ней, не к добру объяснил Сашка не понятное им, а показавшееся, видно, вовсе неприличным, и тут же был заключен в чугунные объятья могучих молодцов. Пикнуть не успел, как пропихнули вслед за мной, замкнули дверку и покатили в неизвестном направлении. Я что, я привычная, моя свобода их не касается, потому в перевозке и везде я вольняшка. Сашка не то. Его мальчишескую гордость враз и грубо попрали, и он не желал смириться. Он орал и колошматил длинными конечностями, пока верхняя часть их не была поймана в клещи и не закована в наручники. Да еще тычок в зубы не слабый последовал, отчего по подбородку потекла юшка.

Снимай, сквозь раскровяненное прохрипел он.

Не поняла.

Снимай, повторил.

Подумала, что просит снять железа. И тут же догадалась, что просьба не заточенного, а профессионала.

Чем снимать-то, камеры нет.

Он закашлялся и прикрыл глаза. Перепутал что-то, заговаривается. От сотрясения мозгов, видно. Крайности сходятся. Вот и камера с камерой сошлись.

В отделении милиции, где выгрузили, строго потребовал снять с него наручники, чтоб показать им телевизионный документ. Грузный майор с плешивой башкой узнал без документа. Это ж телезвезда, расплылся в довольной улыбке и отправил парня за решетку. Это ему было интересно. А что бомж, их постоянный контингент, нисколь неинтересно. Сунула мятый стольник. Специально для таких случаев держу за пазухой. Остатки от былой роскоши. А именно, от запекшейся кровью голубой норки. Меня отпустили.

Ждала, отойдя на десяток шагов и с трудом примостившись на приступке заколоченного одноэтажного домишки. Что за меня малый пострадал, не колыхало. Мало ли кто за кого страдает. Во все времена. Жистянка так устроена, и не мы ее устроили. Просто сидела. Отдыхала. Смотрела на рыжие листья, упавшие в лужу и там менявшие золото и остатнюю зелень на черноту и гниль. Господи, неужли не атрофировался зрак. Глаза б мои на тебя не смотрели, сказала миру и поступала согласно. Смотрела по надобности: на дорогу, на крюк, цепляющий барахло, на Соньку, закуску и выпивку. Все. Ничего лишнего. Выходило, снова в лишнее уперлась, как в прежнюю жизнь. Уходишь, уходишь, а не уйдешь. Нитка - судьба. А храпесидии, на каких сижу на приступочках, - расплывшиеся до невозможности ягодицы. Как привозила и приносила пригоршнями эту прелесть жесткой Ефросинье Николавне, счастью моему, уникальному моему университетскому профессору, физиономия у нее становилась торжественной, то было личное ее торжество победы. Победы вечной народной лингвы над скудоумием партийно-чиновного новояза, который она всеми фибрами души, громко, презирала, за что провела положенный срок в лагере как враг народа по известной 58-й. Шутейный парадокс эпохи, то ли конченной, то ли длящейся, в какую после своих сроков опять вот боком въехала по нерасторопности.