Водолазия

Маму я не узнал. Так постарела, словно я с бабушкой, ее мамой, встречаюсь. И да-вай плакать. Я стою с чемоданом с подарками, за спиной рюкзак, одет с иголочки, а на шее висит чужая пожилая женщина вроде тех, что к нашему поезду на всех станциях горячую картошку в кульках выносили. И плачет, плачет. Потом под-няла на меня красное мощнистое лицо, и я увидел ее глаза. Мамины глаза! И так мне на душе тошно стало, так стыдно, что не приезжал...

Никаких там не было такси или автобусов. Шли себе по улицам и говорили. Она все норовила чемодан мой понести, словно боялась, что я снова исчезну, а без че-модана вроде бы не сразу... Эмские улицы - лужи, куры, заборы, сады за ними. Родина. И наш дом. Вот-вот развалится. Все, что могло покоситься, наклонилось как-то сразу во все стороны. На крыше дранка торчит сквозь толь. Жилище семьи героя целины... Зато в горнице чисто. На столе чего только нет, а у меня от тоски в глазах только зеленая этикетка "Московской". Я торопливо умываюсь и - за стол. Стакан всклень себе, маме тоже наливаю, а она и говорит: "Нельзя мне Димочка. Нездоровая я..." "Совсем нельзя? - сдуру спрашиваю. И только потом: - Так что с тобой? Язва?" "Уже нет, - плачет она. - Рак у меня. Ты попрощаться приехал, сынок..." "Может... ошибка?" "Раньше была ошибка... Теперь точно. Ты пей, ешь. Молодым жить. Счастье-то мне какое! Студент. В Ленинграде живет. Да еще с орденом. Тобой тут все гордятся."

Я сидел, как пришибленный. Впервые не знал, что же мне теперь делать.

"Хочешь, я возьму на год академический отпуск и с тобой тут поживу?" "Не надо. Тетя Даша за мной хорошо ухаживает. Она медицинский работник. Знает как укол сделать. Что мне толку тебя с учебы срывать? Побудь со мной этот месяц. Бог даст, как раз и похоронишь..."

Я стакан хлопнул и новый наполнил, а сам оглядываюсь, где вторая бутылка - от таких-то новостей! Мама махнула рукой и тоже налила себе немного.

"У тебя девушка-то есть? - спрашивает она, когда от водки порозовела, а то была такая желтая, какими живые люди и не бывают. - Я думала, ты с Галей приедешь. Благословила бы..." "Есть, - говорю, а у самого сердце так сжало, что, поверишь ли, водка не пошла. - Да еще какая!" "Красивая?" "Самая красивая на свете." "А откуда она?" "Местная. Ленинградка." "Тамара, о которой ты писал?" "Нет, - отвечаю. - Ее зовут Таня. Таня Смирнова..." "Ну, будь с ней счастлив. Я ее заочно благославляю на совет да любовь с тобой. Ты кушай. Знаешь, как я старалась! Все твое самое любимое. Дранники делала перед самым уходом на вокзал и укрыла. Еще горячие. А обо мне ты не думай. Старухи всегда умирают." "Старухи! Тебе всего-то..." "Неважно. Главное, чтобы ты был здоров и счастлив. Только мне одно не нравится... Сначала так тепло писал о Гале, потом о Тамаре. Теперь Таня. Твой папа так не метался. Хотя... Может это он потому, что не был таким интересным... Вот меня и выбрал... раз и на всю жизнь... Только вот Бог ему этой жизни не дал - на такого сына полюбоваться, - снова заплакала она. - Ты не обращай внимания. Ослабела я от болезни. Ты хоть раз в детстве видел, чтобы я плакала? А теперь ото всего, что подумается или вспомнится, плачу, плачу... Как маленькая..."

2.

Нашу деревянную школу, одноэтажную с мезонином, построил какой-то меценат прошлого века по английскому проекту. Она была своего рода чудом архитектуры. Огромные окна, простороное крыльцо с обшарпанными колоннами.

Летом в школах пусто. Сам не знаю, зачем зашел. Просто, как пели в позже придуманной песне, пройтись по старым школьным этажам. Дверь в учительскую была раскрыта и первое, что я там увидел, был огромный белый лоб, за которое наш учитель математики и получил свое прозвище. Он тоже заметно постарел, с трудом разогнулся над столом мне навстречу, но меня узнал сразу. "Митенька, - раздался родной тонкий голос. - Вот и встретились. А то только читаю да слышу о твоих победах. Смотри, - метнулся он к стеклянному шкафу, - тут все вырезки из газет о тебе. Вот тут Указ о награде, тут из "Комсомолки" заметка. Так ты теперь кораблестроитель? Горжусь! Вся школа гордится." "Не мной же одним? С вашей-то подготовкой! Небось Броня университет уже успела кончить?" "Не взяли ее в университет имени Шевченко." "Броню?!" "И Фиру тоже. Провалились мои девчушки. Тамошний ректор чуть ли не по радио сказал - я возьму в свой универ-ситет столько же евреев, сколько их работает на шахтах Донбасса... И не взял!" "Как это не взял? - вспомнил я дикий конкурс в Корабелку и полно поступивших евреев. Так не бывает. Провалиться по математике Фира не могла! Что за чушь..." "А ведь провалилась! Они там это умеют. И концов не найдешь. Все нашим евреечкам говорили - идите в том же Киеве в другой вуз, хоть в политех-нический. Нет! Закусили удила. Ты же знаешь Фирочкин характер." "И?.. Что же они закончили?" "Фира ничего... - заплакал Лобик. - С моста в Днепр бросилась... Нету ее больше..." "А... Броня? - сжалось мое сердце от воспоминания о моей рыжей ласковой подружке. - Броня... выжила?" "И Брони нет. В Эмске нет, - спохватился он, увидев, как я снова бледнею. - И вообще в Союзе. Когда она вернулась, ее отец, Моисей Ильич, директор фабрики, партийный билет на стол бросил. Его тут же уволили. Они всей семьей уехали в Кишинев. Имущество продавали с молотка. За бесценок. Ничего, говорила мне Броня, нам не надо с такой родины. А из Кишинева попросились сразу вроде бы в гости к родным в Румынию. А оттуда - в Тель-Авив." "Здорово! Вот это Бронислава! И как она там?" "Кто ж это может знать? Хорошо наверное. Прислала мне как-то письмо. Ни слова, ни обратного адреса. Только вот эта фотография в военной форме. Смотри, какие бравые евреи в своей стране! Жалко только, Митенька, что Фирочки с ней рядом рядом нету. Не уберегла подружку..." "А... Фирины родные? Ну, тетя Клава и дядя Саня?" "Саня уже Ицхак. Большой человек в Израиле. Скоро, Мить, - зашептал Лобик, - они все там будут! Нам на погибель... Представляешь, что Броня напридумать сможет, а? Им с американцами? А миллионы евреев?.."

"А что, действительно... на шахтах евреи не работают?" "Работают, конечно, как и всюду. Может быть меньше в процентном отношении, чем в театрах или в науке. Так ведь у них и головы лучше наших." "Лучше вашей! возмутилось все мое существо. - О чем вы говорите! А кто Броню выучил, если не вы? Для... Израиля." "Я ее, Митенька, для России растил. А ректор этот позорный мой труд извратил. Вот такие у нас невеселые новости. Ладно. как ты сам? Жду интереснейших рас-сказов!" "Вы здоровы, Иван Петрович? - чуть не впервые назвал я Лобика по его имени. - А то от здешних новостей мне без конца так выпить хочется, что никаких уже сил нет... Мама не может..." "Я знаю." "А я не люблю пить один." "Бог меня здоровьем не обидел, - сквозь слезы улыбнулся он, - а русскому учителю просто грех не выпить с бывшим любимым учеником. Ты мою яхту помнишь?"

Кто же не помнил его байдарку с парусом, в которой он сам едва помещался, но перекатал всех нас! Я обнял его и заплакал. Вот это поездочка...

Зато как на реке было хорошо! Ветерок гнал байдарку по протокам нашей тихой реки. Буйная зелень смыкалась над мачтой и отражалась в зеркале воды, рыба билась о желтые борта. На песчаной отмели мы закинули удочки и за час наловили и на уху, и на жареху. И так там оттянулись, что мама бегала к жене Лобика, а та к ней. Зато помянули по-русски Фирочку, маленькую некрасивую умничку с первой парты десятого "б".

***

Будущие десятиклассники бездельничали в городе. Собрать их проблемы не соста-вило. Как и учителей. Я купался в лучах своей целинной славы, сиял красной звез-дой и говорил, говорил, а на душе был мрак. Лучшие годы я потратил на освоение целины. Одна моя одноклассница, которую Лобик в упор не видел, теперь работала с ним же - преподавала в нашей школе английский. Почти все прочие либо окончили вузы, либо заканчивали - поступаемость у нашей школы была хорошая. А я - на второй курс перешел! Старше всех на своем потоке. К восем-надцатилетней однокурснице сватаюсь. Так что на вопросы я отвечал без долж-ного энтузиазма. Тем более, что ближе всех ко мне сидела евреечка, которая остро напомнила мне покойную Фиру. Я прямо чувствовал вопрос в ее огромных глазах - а в Корабелку евреев берут? Или - с моста в Неву?.. И подумал: будь я сам евреем, уехал бы лучше в этот Кишинев, оттуда в гости в Бухарест. А там и Тель-Авив под боком. Чтобы без всех этих смертельно опасных экспериментов.