Избранные произведения. Том 2

Настька и Поля убежали в горницу.

— Уж лучше б не шумел, а то Иван придет, бить будет, — сказала озабоченно Настя, — а выпустить нельзя.

Смерклось, огонь зажгли.

Вечерний поезд прогрохотал вдали. Стукнула калитка. Семен Никитич Бобков в полной парадной форме акцизного чиновника, со шпагой на боку, переступил порог стоволосьевского дома.

У всех захватило дыхание, и даже Иван струсил. Только Настя с чувством скромной гордости сказала:

— Это Семен Никитич.

Бобков вошел, расправляя усы: один был много короче другого.

— Без сомнения, родители? — сказал он, озираясь. — Позвольте познакомиться: Бобков.

— С удовольствием! — ответил Стоволосьев, как учила Настя.

Поздоровавшись, Семен Никитич сел. Сидел и Стоволосьев, а все остальные стояли, не решаясь сесть и не зная, что делать.

Иван в смущении ткнул пальцем в горшок с геранью и крикнул хрипло:

— Настасья, ты чем это больно занята была? Цветы сохнут!

И почувствовал, что зря сказал про цветок, некстати.

Бобков стал осматривать олеографии на стенах.

— Ну, знаете, — сказал он, — мне все эти приложения надоели; вот у меня картина так картина, в золотой с чернью раме висит на стене! И что, вы думаете, нарисовано? Цыганка! И как, вы думаете, нарисована? Краской? Ничуть. Углем, да так здорово, что черт подери! Прямо скажу, что картина. Сидит цыганка с трубкой, нога на ногу и в штанах. Прямо как живая, сидит и глазами ворочает, ей-богу! Я вам ее, может быть, покажу, если когда-нибудь позову вас к себе с мамашей познакомиться.

Когда Бобков оглядел олеографии, сели за стол закусывать. Хозяева помалкивали, гость разглагольствовал.

— Да, знаете, всякое бывает. Вот, например, расскажу я вам историю, без вымысла, а замечательную-с. Как вам известно, за нашей рекой есть живописные места, и живут там все больше староверы. Все белые домики, да садочки вишневые…

Слушатели притаили дыхание.

— Да-с, — тянул Бобков, — и вот в одном таком садочке сидит, скажем, однажды девица, и что же, вы думаете, делает? Да ни больше ни меньше, как переводит на бумагу краской все, что видит: деревья, небо и забор, все как есть. И случилось, что проходил мимо художник — живописец. Удивился, что такая простая девушка рисует замечательную картину, и взял ее с собою в Петербург. И стала она, скажу я вам, такой знаменитостью!

Бобков покрутил головой. Хозяева сидели как окаменелые. Бобков выпил.

— Или вот про себя скажу: чиновник я, служу, и хорошо служу, наградные получаю, а как вы думаете, кто я? Я — актер!

Бобков ударил себя в грудь. Он незаметно захмелел.

— Как я играю, Боже, как я играю в любительских спектаклях! — со стоном выговаривал он, обводя всех мутными, выцветшими глазами.

Миша, стоявший у печки, хихикнул. Настя зашипела на него. Иван наклонился к уху отца.

— Папаша, пора к делу приступать, он будет нам истории до свету рассказывать, да так и уйдет без объяснения. Вы, как отец, должны начать…

Стоволосьев только рукой отмахнулся: он-де понимает и сам!

Кашлянув в кулак, решилась выступить Марфа Дмитриевна.

— Вы с мамашей живете? — спросила она, отлично зная, где и как живет Бобков.

— Да, с маменькой, — ответил Бобков, — а когда женюсь, буду отдельно жить, чтоб не перегрызлись… Моя мамаша горячая!

— А вы собираетесь жениться — спросила Марфа Дмитриевна медовым голосом.

Все насторожились.

— Да, за мной все гоняются, прямо смешно, ей-богу! — ответил Бобков. — Даже начальник мой, генерал, — лошади свои и тому подобное — все зазывал меня к себе, будто по делам. А какие там дела, прости Господи! Дочка у него — красавица-раскрасавица — с марта по ноябрь под зонтиком ходит, чтоб не загореть, — влюбилась в меня. За ней все университетские что шмели увиваются, а она меня ловит. А женюсь я на ней, сразу делопроизводителем сделают.

Бобков расправил усы.

У Ивана терпение лопнуло.

— А скажите, господин Бобков, — начал он, — мы люди простые, без церемоний: не пора ли приступить к делу?

— К делу, к делу! — сказал отец.

— К делу! — крикнул Мишка.

Бобков оглянулся на звонкий Мишкин голос и вдруг струсил. Встал, пошатнулся, подержался за шпагу, прошелся, кашлянул.

Стоволосьевы следили за ним напряженными глазами.

Будто догадавшись, Бобков вынул часы и сказал:

— Домой, да, домой пора!

— Что? — заревел Иван. — Домой пора?

Настя подбежала к Бобкову:

— Нет, посидите еще, Семен Никитич.

В это время понеслись со двора крики и ругательства, и затрещало где-то ломаемое дерево. Настя с Полей переглянулись.

— Что это? — спросил Стоволосьев.

— Это Илюша, — вкрадчиво ответила Поля, — в сарайчике.

— А вот я его, — крикнул Иван, взмахнув рукой.

Бобков схватил фуражку и, едва простившись, улепетнул восвояси.

Глава четвертая

Белый, туманный день обволокнул землю. Притаилось солнце и грело сквозь облака. Как в парнике томно и лениво дышали деревья. Темновато было, где погуще.

Сизые полутени ползали у стволов. Косное, сонное, неподвижное, крепко дремучее что-то было в сутуловском парке.

Дмитрий быстро шел, почти бежал по дорожке.

Несколько дней, проведенных здесь, под родимым кровом, казались ему ненужным тяжелым сном, который длился против воли и который больше всего хотелось бы ему оборвать навсегда.

Силы его завяли здесь — живые, жадные до всякой работы, неискушенные его силы. Не то чтоб он ничего не мог поделать с разваливающимся дедовским гнездом, — нет, он видел, что делать тут ничего не надо, что он, живой, — незваный гость здесь и что здесь копошится своя мертвая жизнь, имеющая свои мертвецкие законы и свой особенный уклад.

Сегодня утром встал он смеющимся, еще полным летавших над ним всю ночь детских сновидений, с чувством начинающейся жизни — потому что и снились-то ему все начала и затеи, игры и выдумки.

С мокрыми волосами, непричесанный, ходил по комнате перед открытым в росистую зелень окном, как вдруг вбежала Нина, бледная, с провалившимися глазами, усталая и в слезах бросилась к нему на грудь.

Ничего он не мог толком узнать от нее. Всю ночь не спала. Вечером, когда легла в постель, приходил к ней отец и просил позволения посидеть у нее — боялся чего-то и страдал от бессонницы, плакал, жаловался. Ушел поздно, не успокоившись, а Нину расстроив так, что до утра она просидела у окна, слушая сов и ветер, нагоняющий тучи, и свое смятенное, дрожащее сердце.

Дмитрий вытирал ей слезы, гладил волосы и начинал что-то понимать, со страхом думая, что от жалости и любви сам может сделаться таким же дрожащим и пугливым, как сестра.

— Уехать, уехать! — повторил он, выбегая в сад.

Прогулка не освежила его. Парной сад ласкал его усыпляющим шелестом и казалось, никуда не уйти из-под его наклоняющихся ветвей. Вчера вечером гулял он здесь с Анной, и теперь мертвый холод пробегал по нему при воспоминании от спокойных ее речей.

— Ничего не жду, ничего, — тихим голосом говорила Анна, поглаживая сорванную веточку. — Когда ты приезжаешь сюда, я отдаю себе отчет, и на этот раз вижу, что все кончено, не обрублено или внезапно навсегда прервано, а просто незаметно, потихоньку кончилось…

Дмитрий спрашивал, что же именно кончилось, но Анна, ничего не отвечая словами, только поглядывала прищуренным, как будто начинающим насмехаться, взглядом и еще нежней поглаживала смятую, мягкую веточку.

С отцом ни разу Дмитрию не удалось поговорить так, как ему хотелось.

Приветлив был старик и благодарен за всякую сыновнюю ласку, но все время в глазах стояла у него мучительная тревога, как будто боялся он какого-то вопроса, самого главного и важного и могущего спрятаться под самым мелким и пустячным вопросиком о разваливающейся крыше, что ли, или о невыкорчеванном пне.

Сидели они недавно вечером на балконе. Алый косой свет зашедшего солнца исполосовал воздух, городское стадо промычало уже за парком. Вдруг тяжело влетела пчела с последнею своей за этот день душистой ношей.