Избранные произведения. Том 2

— А мне, — отвечал Дмитрий, — ужасно подумать, что бывает время, и подчас долгое время, когда я пропадаю где-то, что-то делаю, чему-то служу, как будто важному, — и безвозвратно упускаю возможность быть здесь, идти с тобой… и с тобой, — добавил он, взяв за руку Анну.

— Ну ладно, ладно, — сказала Анна, — можно и без меня, если влюбился в Антонинку так, что наглядеться не можешь.

— Нет, и с тобой, — настаивал ласково Дмитрий, — ведь я ее оставил маленькой и вдруг увидел, что моя сестренка — такой большой, красивый человек. А тебя такой, какая ты есть, знал и раньше.

— Да, уж засыхаю, в мумию начинаю обращаться, — засмеялась Анна.

Антонина знала этот ее сухой, безнадежный смех над собой, появившийся недавно, не любила его со всей силой молодой, рвущейся в жизнь души, стремящейся все увлечь с собою, во всем тот же знать порыв, что и в себе.

— Мумии сами собой не делаются, — живо сказала она. — Посмотри, Анна, как сегодня красиво! Это потому, что он приехал. Разве ты не рада?

— Рада, — ответила Анна. — Вот мы опять втроем, все вместе. Полуживой отец ворочается дома. Вокруг нас заглохший парк. В нас все та же сутуловская мертвая кровь. Над нами воронье ждет не дождется. Что ж? Вот и ходим вместе, любуемся сами на себя.

Она рванула встречную ветку и с неожиданной силой сломала ее, длинную и крепкую, у самого ствола:

— Ого! — сказал Дмитрий. — В тебе, однако, мертвая-то кровь здорово играет, что богатырская силушка по жилушкам! Смотри, какой сук отворотила!

— Мы всегда так, — прервала Анна, — лес ломали, людей ломали, сквозь все ломились, а для; чего, что вышло? Вот ты последний Сутулов. Позволь тебя спросить, что ты намерен сделать? Что ты можешь сделать со всей этой сплывшей в тебя рекой родовых пороков и талантов? Разве ты не обреченный, разве ты можешь хоть шаг сделать не так, как тебе отроду заказано?

Она раздышалась гневно, раскраснелась, высказывая наболевшее. Антонина притихла, побледнела, еще сильней прижалась к брату и слушала удивленно. Подходили к беседке.

— Анна, — начал тихо Дмитрий, — у вас тут кошмары какие-то. Мне они чужды. Слушай. Отвечу тебе сначала, как сестре, как любимой сестре, взволнованной какими-то призраками, напуганной чем-то. Посмотри на меня. Я молод, у меня трезвый ум, я здоров, силен, у меня определенное дело, которому служу честно. Чего ж ты от меня хочешь? Я сам выбрал свою дорогу и доволен ею. Я сам властен заменить ее, если б захотел, любою новою. Успокойся, сестра: у меня крепкие мускулы и безукоризненное жизнеощущение.

Дмитрий слегка рассмеялся, показывая верхние белые зубы, и, наклоняясь к Антонине, сказал:

— Расхвастался!

Потом продолжал:

— Но если, Анна, ты берешь на себя какую-то оперную роль родового духа, мстительницы и обличительницы и начинаешь громить меня, последыша поколений, я, прости, тебя не понимаю. Мне хочется потянуть за кончик твоего плаща, снять его с тебя, бросить в бутафорскую. Скажите пожалуйста! Последний Сутулов, что ты намерен делать? Во-первых, почему ты знаешь, что я последний? А вдруг у меня есть невеста и я приехал объявить вам о предстоящей своей свадьбе?

Он опять наклонился к Антонине и, сказав ей на ухо, — шучу! — продолжал:

— А во-вторых, какое мне, по правде сказать, дело до всех моих предшественников по фамилии и почему я обязан ради них строить из себя что-то особенное! Моя жизнь началась с момента осознания себя как живого человека, и все кончится для меня, когда это осознание прервется. И между этими двумя моментами хозяйничаю только я, никого больше, все остальные — руки прочь, хотя бы это были даже скелеты предков!

— По-сутуловски сказано, — молвила сквозь зубы Анна, — а ведь правда, я и забыла, что ты можешь жениться и мне еще придется крестить племянников! Ты для меня все еще маленький мальчик с Андерсеном в руках.

Дмитрий рассмеялся:

— А ведь я никогда не любил Андерсена! По правде сказать, это был твой любимый писатель, и я считал, что неприлично не увлекаться Андерсеном. Мне никогда не нравилось, что у него все слишком скоро делается, и все к лучшему. А вот и подземелье наше. Я здесь однажды вызывал ведьм всеми способами, желая доказать себе, что никаких ведьм нет. Ночью. Красивое это место! И все как было. Только дверь стащили.

В лучах вечернего солнца недвижим был пруд. Затененная у берега вода была зелено-синего глубокого цвета, и чуть заметно посверкивал кругами омут. А дальше ясно-голубая гладь расстилалась в сладостной лени до новых лесистых берегов, освещенных розово-желтыми лучами, распластанных солнцем и прижатых к бирюзовой тверди.

«Боже этого солнца, Свете Тихий, дай Дмитрию силу и отгони от него все темное и страшное!» — молилась в детском сердце своем Антонина, смотря в лучистое небо.

— Ты полюбила хозяйство? — спрашивал Анну Дмитрий. — Или по необходимости ведешь его?

— Отцу трудно, а мне все равно нечего делать, — отвечала Анна.

— Отец постарел, но все-таки еще очень крепок и бодр, — продолжал Дмитрий. — Да, — вспомнил он, — этих, как их, Стоволосьевых не пускай сюда, пожалуйста. Я слышал, он пруда домогается.

— Ты уж слышал? — вспыхнула Анна. — Я гоню их. С младшим, впрочем, занимаюсь арифметикой. Смышленый.

Без слов оканчивала Антонина молитву свою. И легко ей вдруг стало, не страшно, как будто не было ничего в мире, кроме чистой радости, сочной такой, так ясно теперь ощутимой, оттого что приехал Дмитрий.

— Ты ведь долго у нас пробудешь? — спросила она его тихонько.

— Долго! — ответил он. Не солгать было невозможно. — А здесь купаться буду.

— Около омута? — спросила Анна.

— Да. Ведь я всегда тут купался. Да и омута никакого тут нет. Так, водоворотик, почти незаметный.

Они еще долго ходили по берегу, перешли на другую сторону пруда, беседовали тихо, вспоминали свои игры, детские приключения, незаметно для себя впивали тихую вечернюю красоту, молчали вдруг или смеялись звонкими, сияющими в чутком воздухе голосами, изредка садились не для того, чтоб отдохнуть, а чтоб припомнить, как сиделось прежде на любимых местах, и когда тень на воде стала расти быстро, а роса почувствовалась в воздухе, вернулись домой к торжественно накрытому для ужина столу.

Вышел отец в чесуче, нарядный, и Дмитрий опять, как днем при первой встрече, почувствовал эту щемящую ласковость, эту беспредельную и безнадежную любовь к отцу, стареющему неотвратимо и уходящему все дальше от общей жизни, все ближе к своей смерти.

Все это ощущал слишком ясно Дмитрий, и если высмеял Анну в парке, то, может быть, как раз для того, чтобы отогнать от себя слишком знакомые ему мысли.

При виде же отца они взволновали его с особенной силой.

Ощущение родового одиночества, когда умрет отец, обрушится на него неминуемо.

Дмитрий знал это и всю ясность своего ума напрягал, чтоб укрепить цельность и стойкость своей личности.

Безграничную же любовь свою к отцу как мог он проявить? И оттого дрожали у него руки от радости оказать отцу хоть самую мелкую услугу за столом: передать хлеб или вино.

— За здоровье нашего родного гостя, — провозгласил старик Сутулов, подымая бокал. Чокаясь, Дмитрий заметил в углах его глаз слезинки и решил ответить.

— Отец, — сказал он. — Благодарю тебя. Дай тебе бог долгой еще жизни! Это так буднично звучит, но пусть так! За твое здоровье, отец!

— Растрогали, растрогали! — отмахивался Николай Сутулов, и мякло его сердце. — Оставьте, а то расплачусь, — сказал он. — Согласен, буду долго жить, если вас это тешит. А вот…

И он рассмеялся, потом гневно схмурил брови:

— Я еще жив, а мое владение растащить хотят, кусок урвать получше хотят. Как над падалью воронье кружит!

Он поднял руку и покрутил салфеткой над головой. Голос его хрипел и дрожал:

— Нет! Живой еще! Не дамся! Будь стойким, Дмитрий, храни землю и род. Подкапываются, со всех сторон подкопы роют…

Анна с побелевшим лицом смотрела на отца. Притихло за столом.

— Папочка, ты любишь красное с теплой водой, — сказала Антонина. — Вот я тебе приготовила.