Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Лезет наружу язык, тянется Пимка — большой протянулся. Тянется шея в отцовской руке, как живая: тонкая стала…

Испугался отец, оторвал руку и страшно глядит сыну в лицо.

Перегнулася шея, голова отвернулась, и глядит Пимка вбок неживыми глазами, а сам ровно слушает что.

Бросился отец, трогает сына: неужели задушил?! Задушил!

Господи, да когда же?! сердце отвести только хотел, сжал руками… Ох, боже мой, что ж это будет?! Опять тронул Пимку: стал стынуть, глаза закостенели, нет больше Пимки…

Чего ж теперь делать?! Оглянулся на Ильку — спит Илька. В пруд стащить, пока спит. Ухватил, перекинул через плечо и понес отец удушенного сына. Перебросил чрез забор, сам перелез, опять взвалил — идет — ровно куль несет. Перегнулся Пимка, давит плечо: тяжелый. Дошел до бани отец, хотел было присесть отдохнуть, — страшно стало. Дальше пошел. Пока идет, ничего, а подумает остановиться, — холодеть станет. Чует, что уж разве упадет, а так, по доброй воле, в жизнь не остановится. Разломило спину, кости ноют, а в груди ровно ножами кто водит… звон в ушах, набат точно кто бьет: вот, вот закричат со всех сторон: держи его! Ах, поскорее! А Пимка растет ровно и тяжелей давит. И вправду растет: ноги до земли уж отросли, — уперся ими да как толкнет, а руками за колени… Присел Асимов, и полезли на голове волосы: смотрит перед собой дикими остановившимися глазами. Смотрит, смотрит: близко уж пруд. Легче стало как будто: тут и барская лодка недалеко, — еще немного. Дотащил и свалил в лодку тело. Перевел дух, отвязал и поплыл на середину пруда к тому берегу ближе, где глубокий пруд. Приподнял руками тело и сам поближе к тому борту, где Пимка лежит, стал, — чтоб вода не всплеснула. Вспомнил: крест надо снять с покойника: не годится с крестом. Отстегнул рубаху, снял крест, опять застегнул. Только-только плеснуло, — перевернулся Пимка и пошел тихо, беззвучно темным местом ко дну. Притаилось ровно кругом. Оглянулся: нет больше Пимки, и один он в пустой лодке. Гребет назад. Скорее бы… вот-вот высунутся из темной воды руки, ухватят и потащат за собой на дно… холодно там… Ох, не лучше и здесь на вольном свете… замять только возле лодки, что наследил…

Подъехал, привязал лодку, замял следы и пошел, словно забыл. Возле бани опять вспомнил, и страшно стало, когда глянул на крылечко… Опять по спине поползло что-то. А дверь в бане ровно отворяет кто тихо: вот, вот выглянет Пимка и поманит пальцем к себе… Хотел молитву сотворить: нет уж, лучше без молитвы: — недалеко Илька — вон огород. Перелез, подошел к Ильке. Спит ли?! Спит. Ровно теплее стало, и душа отошла.

Сел, задумался: «Охо-хо, вставать надо!»

— Ильюшка, вставай, что ль…

Открыл глаза Ильюшка, — кто-то звал так когда-то, — где он, что?

— Не придет, видно… Айда домой…

Вспомнил Ильюшка, где они и что. Потянул носом, пробрал осенний предрассветный туман.

— Неужели ж без креста он… постращал только так… Айда… спать охота.

Дрожит Илька, жмется от холода, идет за отцом. Ровно ледяной водой окатил отца, о кресте вспомнив: надо его за образ сунуть.

На другой день пытает Илька отца:

— Ну что ж, отец? Переезжать, что ль, к тебе?

— Сказал.

— Ну, спасибо.

Перебрался Илька с семьей в отцовский дом.

Потолковали о Пимке на селе: ушел, видно, назад. И бог с ним! отца сжечь пригрозился — вот какой! А с отцом бы сколько народу пострадало. Ночью: скота бы сколько погорело, детей бы не вытащили… Пронес господь тучу: видно, в город ушел. Уж хоть не возвращался бы только.

Потолковали, потолковали и забыли.

Прошло сколько дней — всплыл Пимка на пруде. Ребятишки сидят на берегу: вдруг бульк, и выглянул Пимка, страшный, вздутый да синий… — повернулся вправо и влево, ровно оглядывается, что тут без него сделалось, покачался и лежит на воде.

Обмерли ребятишки, вскочили… опомнились и без памяти в деревню.

Налетели на старосту.

— Дядя Родивон, дядя Родивон…

— Дядя Родивон…

— Ну, Родивон? Тридцать лет Родивон… ну что?

— Пимка…

— Пимка из пруду мырнул.

— Мы сидим эта…

— Какой Пимка?

— Мы сидим эта…

— Пимка, дедушки Филиппа сын.

— Что за пес, в толк ничего не возьму.

— Ей-богу…

— Пра-а…

— Мы сидим эта… сидим…

— А он высунулся из воды да и глядит…

— Страа-шно!

— Мы сидим эта…

Родивон, а за ним и все, сколько случилось народу, и ребятишки отправились на пруд.

Смотрят, и ровно языки у них отнялись.

Илька прибежал: бледный, дрожит, ворвался вперед, выше подняться хочет, вытянулся и подвывает, стараясь заглянуть в плавающего утопленника.

— Ах ты, грех, — говорит Родивон, — беги, кричи дедушку Филиппа!

Белоголовый один, другой, третий — пустились на деревню. Добежали, запыхались, топчутся под окнами.

— Дедушка Филипп, дедушка Филипп… Пимка всплыл…

Слушают…

— Дедушка, а дедушка…

— Иду…

Так, как бывало, важно: «Иду».

Пустились назад ребятишки.

Вышел и идет за ними не спеша Асимов, ноги расставляет. Глаза в землю, шапку надвинул, не глядит никуда.

Вся деревня уж на берегу. Вытащили Пимку: воет, надрывается Илька.

Добежали вестовые, оглянулись все и ждут. Идет Асимов, как к расстрелу, и каждый глаз, что глядит в него, ровно пуля целит. Оседают ноги, точно отрывает их от земли и всего тянет книзу. Расступился народ: видит Асимов, лежит на земле Пимка. Что ближе, то, как потерянный, нет-нет и качнется.

Не так, бывало, ходил пред народом первый богатей.

— Горе-то, горе как напаивает, — шепчет Драчена.

Глядит Григорий, рыжая борода лопатой, в упор на Филиппа и ровно думу какую думает.

Подошел Филипп и стоит. Стоит и словно думает: чего ему теперь делать.

Развел руками и опять их прижал. Муха пролетит, услышишь: впились глазами в отца.

Надо чего-то делать.

— Господи!

Вздохнул. Обе руки поднял к глазам. Плачет?! Нет. Опустил руки.

— Чего ж, братцы, делать? Господь послал, терпеть надо…

— Так ведь чего ж… — оборвался угрюмо кто-то.

Илька, замолчавший было с приходом отца, опять еще сильнее начал.

— Оой-ой-ой, Пимка, брат ты мой родной, за что душу сгу-би-и-л! — заливается слезами Илька. — Брат ты мо-о-ой милый-й… ой-ой-ой…

Так и рвется сердце у людей.

— Охо-хо-хо! — вздыхает, как мех, Григорий.

Оглянулся кругом. Асимов чужими глазами и пошел назад, ровно и дела ему нет. Отошло несколько человек. Глядит Степан вслед ему и говорит:

— Что-ой-то, братец мой, ровно чужой?

— А ему что, — говорит Родивон, — чать, и рад, что лишний рот с плеч долой… Пра-а… собака человек.

— Собака-то собака! ведь все-таки… Нет, ему память отшибло… шутка сказать… дите…

Слушает Григорий, крепко стиснул тонкие бледные губы.

— Да-а!

Ровно оторвал и еще сильнее сжал губы. Отвернулся и глядит в лицо покойнику.

— Как никак — сын.

— Какой уж сын, — говорит Родивон, — век весь меж собой как собаки… что грех таить…

— Эх, грех, грех — вот до чего довел свою кровь…

Драчена сделала круглые глаза и смотрит в Пимку:

— Пропала христианская душа…

Думают, глядят все. Слушают причитанья Ильки. Баба его прибежала: тоже голосит.

— Ну так чего ж? — говорит Родивон, — в стан посылать надо. Как его теперь тут? Караул, яму ли копать?

— Время холодное — и в траве, чать, дождется…

— Известно, холодное… рогожей прикрыть и то ничего…

— Тогда караул.

— Так чего ж делать? Караул.

— Ну, айдате за рогожкой вы, стракулисты… К дедушке Филиппу, — живо.

Пустились без оглядки. Осматривается Родивон.

— Кто ж в первую очередь? из ребят, ну ты вот, что ль, да ты… ну, ты, Демьян, старшим с ними…

— Ну, я нет уж… — мотнулся, ровно бритый, без бороды и усов, Демьян. — Я, братец мой, не сдужаю чтой-то. Даве так вот схватило, ей-богу, думал и жив не буду. Ей-богу…

Врет Демьян. Рожу скорчил такую: вот сейчас смерть, а черные глаза плутоватые, глубокие, большие глядят так, словно верить просят им, рот большой перекосил: актер.