Человек и его окрестности

— Хо! Хо! Хо! Хо! — как бы все поняв, очнулись старики.

— Я тогда уже не играл, — продолжал рассказчик, всматриваясь в далекую сцену, — но еще молодой был. Дерзкий! И я пошел прямо на Пайчадзе, положил ему руку на плечо и сказал: «Дорогой Борис, играй еще сто лет на радость Советскому Союзу!»

— А он что? — не удержался Глухарь.

— Вот так оторвал бутылку от губ, — сказал бывший футболист и плавным движением руки, отводящим бутылку, подчеркнул спокойствие и пристойность движения, — улыбнулся мне и сказал: «Здравствуй, Жора Гургенидзе».

Я с ума сошел! Неужели розыгрыш, и ему подсказали мое имя? Но как это могло быть? Я же самовольно подошел, никого не предупреждал!

«Откуда вы знаете мое имя?!»

Он ничего не ответил. Снова поднял голову и пьет лимонад. Я с ума схожу, а он пьет лимонад. Наконец допил, посмотрел на меня и тихо говорит: «1938 год. Я тогда совсем пацаном был. Приехали с дядей в Мухус и пошли на стадион. Играют „Мухус“ — „Армавир“. Счет один — один. До конца матча две минуты. Корнер у ворот „Армавира“. Какой-то игрок подает. Удар! И он с корнера завинчивает мяч в сетку! Трибуны вскочили: „Браво, браво, Жора Гургенидзе! Вот тогда я впервые услышал твое имя“».

«Дорогой Борис, — говорю, — это был мой звездный час. Спасибо, я о встрече с тобой буду рассказывать детям, внукам и правнукам!»

«Это тебе, — говорит, — спасибо. Именно в тот час я решил стать футболистом». Вот такая встреча была у меня с Борисом Пайчадзе.

— Хо! Хо! Хо! Хо! — захохокали старики, потрясенные тем, что их друг когда-то зажег сердце великого футболиста.

— Говорят, Борис Пайчадзе умер, — еле сдерживая слезы, добавил старый футболист, — кончилась великая эпоха советского футбола… Скоро и Советский Союз кончится…

— Хватит нюни распускать, — зычно загудел Асланыч, — вы вообще любите сентимен-тальничать… Великая Грузия, великий Пайчадзе… А сентименты всегда кончаются кровью…

— Дальше, что было дальше! — нетерпеливо вскрикнул Глухарь, обращаясь к Михаилу Аркадьевичу, как если б тот прервался по своей воле.

— А дальше? Карцер. Магадан, — опять вяло начал Михаил Аркадьевич, постепенно взбадриваясь с разгона, — потом ссылка в верховья Енисея. Мы там подружились с одним фронтовиком, который бежал из плена и не мог доказать, что он не шпион.

И вдруг радио приносит весть: Сталин заболел. Кто бы мог подумать! Дыхание чайн-стока! Но что это такое, мы не знаем. Врываемся к местному врачу. Что такое дыхание чайн-стока? Это, говорит, амбец. Агония.

Мы выходим на улицу. Ночь, звезды. Простор. Космическая радость! «Надо выпить, — говорит мой друг, — иначе я умру!»

Вспомнили, что в поселке живет ссыльный латыш. Приторговывает самогоном. Ночью стучимся к нему. Бедняга, наверное, решил, что его пришли брать повторно. Долго не открывал. Умоляем, а он возится за дверью, ворчит. Наконец открыл. Мы ему не сказали, почему хотим выпить, но он сам по нашим лицам обо всем догадался. «Что, — говорит, — безнадежно?» «Да! Да!» говорим. Латыш затеплел. Дает нам бутылку. А потом радио приносит долгожданную весть: диктатор уконтрапупился!

Ледник треснул и пополз. Какие надежды, какие дни! Залпом Двадцатый съезд! Уцелевшие стали выходить из лагерей. Вот когда надо было начинать перестройку! Эх, Никита, Никита!

А сейчас что? К девяностому году своей жизни я стал привыкать к большевикам. Тем более что вместо убийц пришли воры. А в России всегда воровали. А сейчас кое-где демократы повыскакивали. И я уже замечаю, что в них есть энергия нахальства, как у большевиков в восемнадцатом году. Говорят: приватизация, приватизация… Пусть вернут мне мое имение, тогда я в них поверю…

— Зачем ты сказал, что Сталин уконтрапупился, — обидчиво заметил Мерцающий Партработник, — грубо. Некультурно. Все-таки генералиссимус. Можно было сказать: умер… скончался… усоп… почил… Учти, что русский язык — богатейший язык в мире. Ты все-таки как был бе лобандитом, так и остался… «Уконтрапупился»…

— Именно уконтрапупился! — радостно возгласил Михаил Аркадьевич. — Они это слово принесли в революцию, и я им его возвращаю.

— А сейчас, друзья, наполните бокалы, — загудел старый актер, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, — мой друг во многом прав. Я как раз сравнивал новых со старыми и думал об этом.

Лет тридцать назад здесь был второй секретарь обкома. Бандит из бандитов. Вы все его помните. По квартирному вопросу обстоятельства вынудили меня пойти к нему. Распахиваю дверь. Вхожу. Он вскочил — и навстречу. Пожимает руку, сажает, а потом и сам садится. Выслушал, обещал помочь и, когда я уходил, проводил до дверей. И сделал всё, что обещал. Кто я такой? Актер. Да, незаурядный — без ложной скромности. Но ему что? Он и в театре ни разу не был.

А недавно к одному из новых демократов пришел по одному дельцу. У племянника сложности с работой. Ничего не слышит, ничего не видит. Сквозь меня смотрит. Болтун! Обещал, но ничего не сделал. Я сравнивал про себя эти два посещения, двух начальников двух эпох. И вот что я думаю.

Там была своя система. Уголовная, но система. И люди продвигались по признаку уголов-ного таланта. Одним из главных признаков уголовного таланта является чутье на силу и на слабость человека.

И он, когда меня увидел, сразу почувствовал силу моего духа. Но так как духовной силы он никогда не видел, он принял ее за уголовную силу. О, думает, это какое-то страшилище ко мне явилось. Мафиози под видом актера.

— Ха! Ха! Ха! Ха! — стали смеяться старики. А один их них выкрикнул сквозь смех:

— Как он мог тебя спутать, когда сам он и был главным мафиози!

— Он решил, что я в глубокой конспирации и тем опасней. У тех было уголовное чутье. А у этих пока ничего нет, кроме опьянения властью. Вот когда у них появится чутье на порядоч-ность, тогда можно говорить о новой демократической администрации. Но терпенье, друзья, история быстро не делается.

Есть вещи похуже. На нас, друзья, со всех сторон идет чума национализма. Люди взбеси-лись, и некому прикрикнуть: «Молчать! По местам!»

Вот мы, старики, по сорок, по пятьдесят лет друг друга знаем. Сколько нас тут: абхазец, русский, грузин, мингрел, армянин. Разве мы когда-нибудь, старые мусхучане, именно старые, между собой враждовали по национальным делам? Мы — никогда! Шутки, подначки — пожалуйста! Но этой чумы не было между нами. Наверху была, но между нами не было.

Нас всех соединил русский язык! Шекспир ко мне пришел через русский язык, и я его донес на своем языке до своего народа! Разве я это когда-нибудь забуду?

И я уверен — он победит эту чуму и снова соединит наши народы. Но если этого не будет, если эта зараза нас перекосит, умрем непобежденными, вот за таким дружеским столом. Пусть скажут будущие поколения: «Были во время чумы такие-то старики, они продержались!» Вот за это мы выпьем!

Старики выразили восторженную надежду погибнуть именно за таким столом, а не иначе. Они бодро выпили и даже довольно бодро закусили, как бы запасаясь силами перед нашествием чумы.

— Хватит о политике, — раздраженно прогудел старый актер, словно кто-то другой, а не он говорил о политике. Он отодвинул бокал и вдруг с лукавой усмешкой положил руку на плечо Михаила Аркадьевича: — Слушай, Миша, ты объездил полмира. Ты знал европейскую женщи-ну, русскую женщину, кавказскую женщину. Скажи нам, ради Бога, какая из них самая лучшая?

— Не обидитесь, господа? — орлом приосанившись, спросил Михаил Аркадьевич и, как бы для полной свободы своей воли, сбросил руку старого актера.

— Нет! — хором ответили старики, показывая, что ради истины готовы рискнуть репутация-ми своих старушек.

Михаил Аркадьевич зорко оглядел застольцев, как бы взвешивая возможности сопротивле-ния. Взвесил, выпалил:

— Лучшая женщина в мире — японка!

— Как японка?! — растерялись старики, совершенно не ожидая удара с этой стороны.

— Вот тебе, Глухарь, и Света из Одессы! — гуднул старый актер.

Глухарь, опершись на руки, наклонился над столом, видимо готовясь к атаке. Старики ответили на эту реплику дружным хохотом, словно радуясь, что именно Света из Одессы оказалась дальше всех от японок, что сильно облегчало участь их собственных старушек. Впрочем, географически так оно и было: примерно на пол Черного моря Света из Одессы проигрывала спутницам застольцев. Возможно даже и спутнице самого Глухаря.