Люди из захолустья

- Но этот черный луч впоследствии оказался небылицей. Так и здесь. Это не купол светится, а наш же рабочий луч играет. Я вам весь фокус могу сейчас разъяснить и даже отрегулировать.

Обуткин яростно нашептывал что-то Аграфене Ивановне, припавшей к нему ухом. Нашептывал и подталкивал, наущал... Аграфена Ивановна опять высвободила рот.

- А что про чудо в писании сказано? Чудо- это не фокус, а знак господень под всяким видом... значит, бог нам указует... Как это? сбившись, обратилась она вслух к Обуткину.

Тот втянул голову в плечи.

- Ну, продолжай, продолжай, гражданка! - подбадривал ее Подопригора.

Аграфена Ивановна поугрюмела.

- Чего мне продолжать... вот отец дьякон - он скажет.

- Какой отец дьякон?

Подопригора, любопытствуя, подшагнул поближе. Кто-то, досадуя, поправил старуху:

- Да он не сейчас, он бывший...

Обуткина всем телом корежило в сторону. Подопригора узнал его, усмехнулся:

- Аа-а...

Вернулся назад к столу.

- Теперь насчет церковных захоронений - тоже очень интересно. Имеем мы, товарищи, такие данные...

Подопригора рассказал, как слободское духовенство нарочно подкапливало покойников к воскресеньям, особенно в морозы, наваливая в праздники сразу полцеркви гробов и создавая этим впечатление о небывалой смертности в Красногорске.

- А кому и для чего это надо? Может, отец дьякон в курсе, расскажет нам?

Недобрая судорога пробежала по его лицу. Кругом тягостно примолкли.

- Так вот, граждане, мы с ребятами пришли сюда, приглашаем вас всех нынче на косогор, с которого обозревается чудо. Вы увидите, что нынешнею ночью чуда нет. Почему? А вот большевики так сегодня распорядились. А теперь, хотите, сейчас позвоним по телефону на строительство, и это чудо нам опять засветит. Понятно?

Чудо разъяснялось очень просто: с расширением электростанции поставили несколько фонарей большой световой силы между слободой и строительной площадкой. От двух фонарей лучи падали - поверху - прямо на купол, в щель между бугром и строениями,- казалось, падали ниоткуда, потому что самых фонарей за бугром не было видно. На сегодня их нарочно погасили, и чудо действительно пропало.

В разных местах Подопригоре захлопали в ладоши. Тишка, ликуя, оглянулся на Аграфену Ивановну, но та сидела закаменев, будто слушала только Обуткина, который горько ей на что-то жалобился. Тишка захлопал и сам нарочно захлопал у самого ее уха и часто-часто... Мало того, привскочил и крикнул:

- Правильна, правильна-а!

Аграфену Ивановну только чуть-чуть повело. Тишка подосадовал, что зря ладони обжег.

Потом голосовали. Опять кто-то прячущийся провопил из потемок (Тишке показалось, что там вторая, точь-в-точь такая же Аграфена Ивановна):

- Все равно заедим. Вон из слободы выгоним.

Аграфена Ивановна вышла из оцепенения и зорко покидывала глазами на поднимающиеся руки. Тишка тоже тянул свою: это значило, что и Тишка желает, чтобы вместо церкви быть клубу. И не только назло старухе тянул, но еще и потому, что душа, что юность его отвращалась от гробовых звонов, от материной темноты.

Сила ненависти поневоле повернула к нему старуху. Тишка углом глаза увидел ведьмастое, перекошенное ее лицо. Тогда он нарочно еще встал, перегнулся, насколько хватало силы, через передних и тянул-тянул, прямо рвал из себя руку. Скамейка под ним сотряслась, послышалось удушенное рычанье. Тогда Тишка внезапно обернулся к ахнувшей старухе глаза в глаза и оскалился по-дьявольски.

Возвращались опять вместе, дружно, говорливо толкаясь около Подопригоры. Вместе зашли на бугор. Слободу завалила мглистая низовая тьма, в которой кое-где слезились огоньки. Светящееся видение отсутствовало... "Значит, боги-то жулили, нашим электричеством работали?" - "А вот теперь через них плюхает кто-нибудь в темень по грязи, да еще в новых сапогах". Все захохотали. И никому не хотелось обрывать эту ночь, идти спать в барак. Друг в друге ощутили какое-то тепло, грелись в нем. Когда уходили с собрания, около лобастого в углу сбились сумрачные, напоследок косящиеся. Может быть, мысль, воспоминание о них заставляло и этих идущих с Подопригорой тесниться поближе друг к другу? И Подопригора ощущал то же самое... Три месяца назад барак встретил его напором недружелюбия, жадности, тоски. Да, он слышал и понимал ее, барачную тоску-чужбину! Но вот теперь, хотя бы для этих немногих, выделившихся, вместе с человеком начинала теплеть и чужая земля. Тут - особым сближением этих людей - творился тот же новый, не засиявший еще город... И все, не сговариваясь, проводили Подопригору за перевал.

Один Тишка только отбивался, ковылял отдельно. Подопригора нашел его, зашагал рядом.

- Ну, как твои цилиндры, преосвященный?

- Да никак... учусь...-Тишка брел, потупясь.

- Я у одного инженера книжку видал про автомобиль, разве попросить для тебя?

- Угу...

Их разговор слушали другие, которые шутя уверовали, что Тишка их "покатает", и Тишка опять посовестился открыть всю безутешную, постылую свою тяготу. Так с нею и остался. Если б в сторонке где-нибудь с ним поговорил Подопригора, да подольше... И в первый раз шевельнулось у Тишки негодование на маманьку,- за себя, за такого,- и негодование и жалость к ней... Попроситься у Подопригоры на другую работу - это был позор. "Уеду в деревню, нате!" - горько и злобно думал он.

А за перевалом открывалось ночное невероятие стройки. Сначала - редкие огненные шары по изволокам гор. И в горах - молодая зовущая темнота... Люди возбужденно заговорили, чаще смеялись. Башкир Муртазин, стеснительно оглядываясь,- не слушает ли кто,- попросил Подопригору:

- Товарищ, как бы мне женку сюда выписать... голова без нее болит...

Подопригора хотел пошутить: "А у меня почему же не болит?" - но шутка не вышла, сказал:

- Ладно, поговорю в рабочкоме.

И мысли увели его на миг от Тишки, от остальных, увели в то недалекое, иногда тягостно снящееся ему место на Урале, где жительствовала чета Забелло. Он тронул за локоть молчаливую, но не отстающую от всех Полю.

- А у меня пацаны-то аховые... прихожу вчера, они из ружейных гильз пороху насыпали на стол, собираются поджигать: иллюминацию вздумали сделать. Вот ведь беда!

Собственно он должен был сказать так: "Меня, Поля, в эту ночь и всегда тянет быть с тобой, а ведь скажут: коммунист - и с кастеляншей своего участка путается. Нехорошо! А я ведь человек". Тронул женщину за локоть, но она отстранилась. Спросил:

- Почему все молчишь?

- Да молчанка напала,- сухо ответила Поля.

И Тишка, идя рядом, слушал разговор с Муртазиным, видел игру с Полей. Люди эти жили на своей земле... И постепенно поднялись невидимые, лишь по краям сияюще-очерченные горы, и темнота внизу раздвинулась в мерцающий, текущий огнями мир. Огни в долине сквозили светом утра. В одной точке молнийно вспыхивало то и дело лучистое, ослепительно-синее: это был сон во сне...

Подопригоре дальше одному спускаться в тот мир. Каменщик замешкался около него.

- Ты, золотистый, попомни мое слово-то... насчет завода. Хочу попытать вашей рабочей жизни.

- Устроим,- сказал Подопригора.- Мы вот и Полю к машине поставим, сделаем из нее ударницу высшей квалификации. Так, что ль?

Он все пытался ее расшевелить, согнать с нее непонятную насупленность. Но Поля молчала. А хороша она была в ту ночь на краю косогора, над огнями: лицо голубое, как в кино, незнакомые, жаркие глаза... Подопригора помедлил около нее, прощаясь.

Тишка долго не спал. Огни мерцали, текли сквозь него. Подопригора продолжал оставаться с ним - сильный, добрый, опекающий. Он, конечно, будет сокрушаться, когда Тишка уедет в деревню, и, если узнает заранее, никогда не допустит этого. Но Тишка видел себя бессильным поступить иначе, и ему, пожалуй, доставляло наслаждение, наперекор сокрушающемуся Подопригоре, наперекор себе повторять: "А вот уеду, а вот уеду..." Он и сам не понимал, что за чувства раздирали его.