Нетерпение

Гришка и сам испытывал радостное волнение. Ведь то, к чему стремились, что единственное могло спасти Россию - взаимное понимание власти и молодежи, кажется, только что произошло. На втором этаже, в камере для подследственных Трубецкого бастиона. Добржинский даже остался в камере, когда смотритель принес вечерний чай - две глиняные кружки и трехкопеечную французскую булку. Чай всегда носили в двух кружках.

- Принеси-ка еще булку! - приказал Добржинский смотрителю.

Видно, проголодался. Прихлебывая чай и жуя булку, достал левой рукой из кармана пакет, развернул его на котельном листе и разбросал веером фотографии. Пальцем указал на одну: кто? Гришка узнал Сашку, Александра Первого. Так и сказал: Квятковский. Смотритель пришел со второй булкой, и Гришка тоже стал рвать зубами хлеб, жевать жадно и хлебать чай.

На другой день Добржинский доложил Лорис-Меликову письмом:

"Гольденберг, как человек до крайности самолюбивый, был польщен посещением Вашего сиятельства и, видимо, еще больше стал убеждаться, что им интересуются... Подметив в Гольденберге болезненное самолюбие, я пользовался этой стороной его характера, внушая ему, что он рассматривается не как доносчик, а как человек, сознавший свои ошибки и желающий искупить их услугой обществу, раскрыв всю преступную организацию... Гольденберг уже начинает свыкаться с мыслью открыто, путем показания при дознании и на суде, сознаться и изобличить своих помощников. Он уже начинает заговаривать о том вступлении, которое сделает к своему показанию, и о той речи, которую произнесет на суде в защиту себя против упреков сообщников за сделанное им разоблачение".

То, что Гришка назвал Квятковского, показалось Добржинскому значительным поворотом дела, и он немедленно сообщил Лорис-Меликову, а тот - в докладе государю. Александр II сделал пометку на докладе: "Считаю это весьма важным открытием".

От Клеточникова пришло известие, что Гольденберг уже с середины апреля в Петербурге, в крепости. Дает обширные показания. Значит, одесситам не удалось ни обезвредить, ни припугнуть Иуду. В Одессе ничего не удалось, все кончилось конфузом: вовремя не узнали о приезде царя, не успели приготовиться. Одесских работников ждали со дня на день. А кто виноват? Несчастное безденежье, чтоб они провалились, проклятые деньги! После гибели Лизогуба с его громадным состоянием отпал главный источник средств. Не было денег, чтобы снять нужную квартиру, изобразить богача, приобрести новейшие аппараты, завербовать дорогостоящих шпионов, например из дворцовой челяди. Высчитывали по копейкам, выгадывали на своем жалком житье-бытье...

Андрей бежал на квартиру курсистки Даниловой, где, по сведениям, были накануне Пресняков с Окладским. Ваничка не так уж нужен, главное - Пресняков. Посоветоваться с "грозой шпионов" - нельзя ли как-то достать сукиного сына Гришку?

Пресняков последнее время всюду ходил с Окладским. Здоровенный, мрачный, угрюмо басящий Пресняков, и малорослый, смешливый, вертлявый - но ловкий и быстрый во всякой работе чертенок - Ваничка Окладский. Где они жили постоянно, никто не знал. Кажется, жилья не было. Раза два вечеряли вместе в трактирах, и на улице, когда прощались, Пресняков говорил Окладскому:

- Ну, Ванюха, пойдем искать логово!

Да ведь и все так... Окладский вызывал нерадостные чувства. Ничего дурного, просто воспоминания: александровские хляби, крик "жарь!", неудача. Встречался с ним редко и к делам близко не привлекал.

Но сегодня оба были нужны, и Пресняков - крайне.

Аня Данилова, серьезная девица в пенсне, медичка и литераторша - писала какие-то рассказики из народного быта - саратовская подруга Степы Ширяева, встретила Андрея привычной конспираторской полуулыбкой.

- Я догадываюсь: вы не ко мне. Их нет.

- Будут?

- Трудно сказать. Вчера заходили. Подождите полчаса, если до восьми не придут, значит...

Андрей прошел в комнату. Данилова знала Андрея под именем Захара, считала его рабочим, близким к революционной партии, может быть, даже к ее верхушке, но подробнее - ничего. Как все политически-воспаленные девицы радикального толка - Андрей узнал таких в Питере много - Данилова несколько преувеличивала свою революционность. Она тут же, с места в карьер, затеяла острый разговор, даже в некотором роде с претензией: чего партия ждет? Почему наступила пауза? Почему нет ответа на казнь Розовского и Лозинского? Розовский совсем мальчик, казнен ни за что: нашли какой-то литографированный листок и список некрасовской поэмы "Пир на весь мир". А Лозинский погиб за одну прокламацию. И партия молчит!

- Вот у нас на курсах, когда профессор Трапп - тот самый, что приводил в чувство Соловьева, он читает у нас фармакологию - вздумал рассказать об этом случае, о том, как цианистый калий разложился и Соловьев не смог себя умертвить - знаете, что мы сделали?

- Что же?

- Все, не сговариваясь, встали и покинули аудиторию!

Было сказано очень гордо. Андрей едва подавил улыбку.

- Вы прекрасно поступили. Но, может быть, и партия не теряет времени даром?

Теряет, теряет. В Александровске потеряли, в Одессе потеряли. Радикалы кипятятся попусту, но в чем-то правы. Уходит драгоценное время, мы ждем каких-то фантастических благ от Лорис-Меликова, но ведь ни черта не будет, умные люди это понимают.

- Пауза, я думаю, вызвана тем, что общество - ну, я имею в виду толпу, читающую газеты, пока загипнотизировано обещаньями Лорис-Меликова. Но через полгода блеф обнаружится.

- И партия начнет действовать? - Ее глаза под стекляшками пенсне, добрые, близорукие, горели нетерпением.

Подумал: и эта милая женщина торопит убивать, взрывать, подталкивать историю. Что же такое: мода? Потребность души? Или же громадная, всеобщая невозможность жить по-прежнему?

Он усмехнулся.

- Два месяца нет покушений, никого не убивают - и уже скучно? Что за безобразие, да? - Все больше веселился. - Почему бездельничают? Совсем разленились в этом своем подполье!

- Вы пародируете одну мою знакомую, - сказала Данилова. - Я к таким идиоткам себя не отношу. Но правда вот в чем: да, мы привыкли к существованию этой силы. Скажу больше: мы ее мистифицируем. Как древние мистифицировали силы природы. Нечто неотвратимое, роковое. Летом должна быть гроза, блистать молния, гром должен поражать грешников. Вот и удивляешься: почему нет грозы? Я знаю многих, которые причастны к этим небесным явлениям - знала Степана, знаю Преснякова, Ваню, вас, других, - но какая странность: отношусь к вам, как к обыкновенным людям. Не могу поверить, что вы громовержцы!

- Мы и есть обыкновенные люди. Громовержцы - это другие.

- Ну-ну! - Она погрозила пальцем. - Не прибедняйтесь. О вас, Захар, я ничего не могу сказать, но о Преснякове знаю точно: он убивает шпионов. Одного из тех, кого он прикончил, я даже хорошо знала: Жаркова, наборщика. Ничтожный человечек, жалкий какой-то, нервный. В Саратове его звали "Суслик". И все же, когда представляю, как ражий Андрей Корнеевич где-то его сграбастал и стал душить, такого щуплого...

Тут доброжелательная болтунья понесла вовсе вздор: да, Жарков выдал типографию, смерть по заслугам, но само убивание, мольбы жертвы - Пресняков рассказывал, что тот даже не сопротивлялся - представить невыносимо.

Вот они, наши радикалы: жаждут большой крови, а от малой падают в обморок. Почему-то особенно обозлил Пресняков. Расписывать свои подвиги перед курсистками: что может быть глупее?

И когда в девятом часу оба приятеля явились, Андрей был с ними сух. Пришла и подруга Даниловой курсистка Макарова, сели пить чай, Окладский принес какие-то сласти, банку меда, колбасу - видимо, тут было принято ужинать в складчину, потому что никто его не благодарил, наоборот, девицы помыкали им, как прислугой.

- Ваня, самовар! Ваня, нарежь хлеб, только не по-извозчичьи!

Окладский все делал проворно, летал из комнат на кухню, из кухни на двор, выносил мусор, прочищал газовую горелку, балагурил, дурачился, а его здоровенный друг сидел на кушетке, ногу на ногу в смазных сапогах, и мрачно смолил папироску. Улучив минуту, Андрей сказал Окладскому: