В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

— Что ж, так и не узнали?

— Нет, узнали. Глуп еще был — уличили. А впрочем, ничего особенного не было. Подержали с месяц в каталажке и отпустили на все четыре стороны. Ну, всыпали, конечно, штук тридцать.

— А я так вот не таков: я боюсь мертвяков! — сказал Водянин, он же Железный Кот, известный тюремный рифмач и остряк.

— Право же, боюсь, хоть и сам лапчатый гусь. Сам себе дивлюсь: как я своего татарина убивал и хоронил!

— А ты разве за татарина? — спросил кто-то.

— О! я, брат, за большого барина, — отвечал кузнец. — У меня тоже не было, в грязь лицом ударено. Чисто было дельце обделано. Кабы не баба проклятая, никто бы никогда и не дознался.

— Какая баба?

— Да своя же жаба.

— Жена? Вот сволочь! Чего ж это она?

— Так, братец, подвела, что по гроб жизни попомню. Она-то и заслала меня в здешнюю каменоломню.

— Расскажи-ка путем, Железный Кот!

— Идет. Ходил по нашему месту мелочник-татарин. По две сотельных носил с собой да товару на столько же. Вот я раз и говорю бабе: «Смотри заведи с ним торг покрупнее, мне это будет половчае». Зову татарина к себе на двор: иди-ка, миляга, сделаю у тебя кой-какой забор. Выходит моя баба, обступает его середь двора — и ну целую кучу товара из короба выволакивать. Я начинаю покрякивать: «Куда ты эстолько накупить хочешь? У меня мелких нет, он разменять не сможет». Будто это меня тревожит. «Э! — смеется мой татарин. — Моя хоть сто целковых тебе разменяет». «Ага! — думаю.

— Коли так, хорошо. Заплачу тебе ужо. Приношу из кузницы балодку фунтиков в десять, становлюсь позади.

Баба еще пуще торговаться и спорить. Теперь, вижу, в самый раз дельце спроворить. Хвать его балодкой по голове! Он и сковырнулся на бок секунды в две. Тут я ему веревку на шею и утащил в конюшню. Потом мы с бабой мы песком все следы закрыли и затоптали; товары в короб поклали и спрятали. Решили: как наступит ночь, татарина в болото уволочь и в пруд спустить. Вот наступил вечер. Гляжу, а месяц во все лопатки светит. Нельзя нести мертвяка — заметят. Ложусь опять спать. Просыпаюсь — еще того светлее на дворе, Вот наказал бог! Плюнул со злости, еще раз лег. Наконец просыпаюсь — темно. Ну, так бы давно. «Возьмем, говорю, хозяйка, носилки, понесем». А она, стерьва, упираться вздумала: «Как я ребенка оставлю? Он еще тут завеньгает, шуму наделает, народ услышит, придет. Неси один». Рассердился я, плюнул ей в косу: ладно, один понесу! Пошел в конюшню. А раньше того я шибко мертвяков боялся. Но тут креплюсь. Иду, за его берусь. Подтянул ему веревкой ноги к спине и посадил в тачку… вот так…

Железный Кот стал на колени, показывая, как мертвец сидел у него в тачке.

— Вывез за ворота, повез в болото. Трудно была болотом ехать. Чуть где кочка, тачка моя кувырк набок вместе с мертвяком. Вот этак.

Железный Кот сам повалился набок.

— А где поболе толчок, там мой мертвяк и вовсе из тачки скок. Что тут делать? Поднимаю тачку, опять его туды кладу.

Рассказчик при этом опять подымается на колени; вся камера заливается смехом, глядя на это живое представление.

— Ну и Железный же Кот! Прямо — два сбоку… Это не Кот, а объеденье.

— Еду, братцы мои, дале. Сделаешь шага три ли, два ли — кувырк опять мой татарин!

Железный Кот опять ложится набок, приводя зрителей в неистовое веселье.

— И долго так я бился, покамест через болото к пруду не спустился. Ну, думаю, теперь слава богу! Спущу туды и назад в путь-дорогу. Бросаю в пруд, А завод-то ночью не работал, [57] воды в пруде оказалось мало, две четверти всего до дна; не тонет мой татарин, да и на!

Я его на один бок, на другой — торчит, ничего не поделать. Пришлось снова вытащить, в тачку мокрого посадить, опять тащить. Привез наконец к золотомойной яме. Яма будет с нашу камеру, на дне вода. Мне бы его вверзить туда, да бока-то у ямы неровные. Мертвяк мой покатился да где-то сбоку и зацепился. Не захотелось мне туда, лезть. Осерчал я, плюнул, махнул рукой и пошел домой. Наутро пошел к Агапову, фартовцу одному, и сговорился с ним об товаре, куда принесть его. На грех подслушай нас его баба. Как попался татарин мой в яме на глаза, у Агапова в числе прочих сделали обыск и нашли ситцу полштуки. Его сейчас же, чубчика, и в руки. Цоп в тюрьму, во кромешную во тьму! Баба его испужайся и покажи на меня, что вот, мол, слышала разговор мужа с кузнецом об товаре, меня, молодчика, тоже забрали. Приходит моя баба мне на свидание, рассказывает, когда да кого еще забирают. Клюкина, мол, тоже зарестовали, нашли аршин ситцу, и свидетели показывают, что татарин к нему в тот день заходил, а он, дурак, отпирается. Я думаю себе: нам в пользу этот аршин. Ты ему, баба, еще подкинь. А тут еще и другое славное дельце наклевывалось у нас с Агаповым. Солдат один высидочный соглашался в сухарники идти, снять на себя убивство. Уж сговорись, как и что: семьдесят пять рублей денег, сапоги, шаровары плисовые, две рубахи шелковых, красную и синюю. Не будь моя баба разинею — оказался бы я на воле. Жду ее на другое свидание. День проходит, и два, и три, и неделя целая. Нейдет баба. Вызывает меня следователь: «Твоя, говорит, жена созналась». Читает мне ее показание; все, как было, в самую точку сказано. У баб, известное дело, щель во рту не задана.

— Вот стерва! Что ж это ей в башку взбрело? Надоумил, знать, кто?

— Вестимо, надоумили. После-то сама ревма ревела, в ногах у меня валялась. Думала, вишь ты, мне лучше будет, коли сознаюсь во всем! Что тут делать? Поругал ее, поругал, в зубы малость посовал, душу облегчил, да и простил. «Пусть, говорю, дети не пропадают, на меня жалобы после не имеют, я тебя от греха отстороню, все возьму на себя». И точно: такое показание дал, что суд ее вполне оправдал, мне одному двадцать лет накачал. Только баба-то шельмой оказалась. Я рассчитывал, она по гроб жизни мне обязана, после этого в каторгу за мной пойдет. Пока тянулись суд, она, и точно, на шее у меня висела, посулами, да обещаньями тешила меня, а как вынул ее из огня, она не пришла и проститься. Посиживай теперь милок, засадила я тебя в хороший мешок!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— А что, Миколаич, — обратился внезапно ко мне Железный Кот, — могу ль я ее, гадину, силой к себе привести?

— Как это силой? — удивился я.

— А так. Нет ли закону такого, чтобы муж и в каторге мог жену к себе по этапу вытребовать?

— Нет такого закона. Да если она нехорошо с вами поступила, зачем она вам? И жалеть ее нечего!

— Да мне чего ведь жалко? Приди она сюды — прошлась бы по ей моя палка! Так бы славно прошлась, что попомнила бы наперед, каков я есть Железный Кот. Нельзя ли как, Миколаич, письмецо такое ей сварганить, притвориться, будто скучаю я по ей шибко, чтобы обманом то есть вызвать?

— Такого письма я, Водянин, не напишу.

— Ха! Да почему ж? Что тут такого?

— То, что я был бы участником обмана.

— Да обман-то не ко злу ведь был бы? Не насмерть же я ее забил бы? Так, поучил бы только легонько, для памяти. А потом опять стали бы жить да поживать. Мне детей пуще всего жалко. Теперь бы старшего к ремеслу пора приучать. И сам бы я в вольную команду ране вышел, человеком опять стал бы. Цель бы у меня была… А теперь я что? Пропащая душа — одно слово. Выду на волю — либо бродяжить пойду, либо в новую втюрюсь беду. А без бабы как сюда детишек достанешь?

Впоследствии я убедился, что Водянин был отчасти прав. Будь у него какая-нибудь цель в жизни, он еще мог бы стать на честную дорогу. В характере его были некоторые очень хорошие черты. На слово, данное им товарищу, можно было смело положиться; лицемерия в нем совсем не было. Детей своих он очень любил, иногда со слезами вспоминал о них и, не желая писать жене, осведомлялся о них через тестя и посылал им гостинцы. Отсутствие жадности также приятно бросалось в глаза в этом человеке. Зарабатывая в качестве кузнеца порядочные для арестанта деньги, он делил их пополам с молотобойцем Ефимовым, что вовсе не полагалось по правилам мастеровых.