Им привиделся сон

Только удержанная бодрствующим другом, Марианна не была выброшена этим толчком за борт. Одною рукою Анатолий обнимал ее, бледную и полумертвую, другою управлял рулем на перерез волн. В каком-то чудном напряженном восторге он сознавал только то, что жизнь драгоценного существа была теперь в руках его и что ему предстояло спасти ее от гибели.

И всесильная воля, всемогущая любовь спасла ее. Она исхитила дорогую женщину из опасности. Она провела ее невредимою на тихое ложе и отвеяло от нее ядовитые дуновения злых наветов.

Пусть теперь воет буря, вздымает черные валы и раскрывает бездонные пропасти моря.

Пусть бушует неукротимая и задыхаясь глухими стонами, нарушает страшную минутную тишину, после которой, с новым бешенством кипит и разбивается огненными фосфорическими брызгами…. она спасена – она в верной пристани….

Пусть гремит гром и сыплет смертельные стрелы в бунтующую хлябь – ни одна из них не коснется милой головы!

Пусть ищет следов её шипящая змея клеветы, чтобы на каждом из них взвалить еще горы черной неправды – следов не осталось на клокочущей влаге…. они сглажены и рассеяны с лица земли.

Вот она, милая, при тусклом свете лампады полулежащая на своей белой постеле.

Вот она, прекрасная, в безопасности…. над нею бодрствует любовь закаленной, сильной души….

Любовь! этот священный огонь, доверенный нам от неба на радость, на счастье, на торжество прекрасного, на усладу горя, на леченье язв, на сокрушение зла, на блаженство вечное!..

Но эта ли светлая любовь, благотворная и прекрасная, не гордая и не возмутимая, она ли веет над её головою?

Бледными руками закрывает бедная женщина пылающее лицо, на котором как-будто осталось отражение бури, и в ней растерзанное сердце болит нестерпимо.

Ее жжет какой-то знойный, острый луч. Сердце еще не отдохнуло от страху и разрывается угрызениями…. Но живо также воспоминание: она яснеет под чарующим взором его пламенных глаз, она дрожит от сладкого, мелодического голосу. Слова его животрепещущей, упоительной страсти раздаются в любящей душе её таким чудным эхом; его поцелуи, то нежные и врачующие, то острые и растравляющие, электрическим ударом проникают сердце, и замирающая женщина в страстном восторге восклицает: «Он любит меня, Боже мой!»

Не тебя, бедный ребенок, любит он в тебе своей безумной любовью, а созданный в юной голове его кумир; но он боготворит его такой пламенным чувством, с такою полною верою преклоняет перед тобою колена, таким лучезарным сиянием венчает твою голову…. Ты в глазах его светлое, преображенное божество, воплощенный восторг любви, ты клонишь очарованный слух к мольбам милого фанатика, ты веришь ему и едва сама себя не обожаешь. И кто бы на твоем месте, бедняжка, попробовал отказаться от этого торжества богов!

Но, венчанная, не изменя же своему призванию; боготворимая, держись на завидной высоте твоей.

Ты уже не можешь без страшного преступления разоблачиться бренным, слабым существом: он не простит тебе твоей человечности.

Ты созданье пламенного сна его и ты оскорбишь его гордость пробуждением.

Ты жаркое упование души его, тебе доверил он драгоценнейшие свои верования – как же посмеешь ты сокрушить их.

Такое преступление выше всякого милосердия; в такой любви нет ни снисхождения, ни терпимости, нет самопожертвования. Такая любовь имеет страшные права, от которых не может отказаться. Она ревнива и мучительна, она жжет и пепелит свою жертву. Такою любовью нельзя любить дважды, в ней истощается вся жизнь и душа – и лучше, может-быть, от такой любви погибнуть невозвратно, чем прозябать бесконечно.

Пусть нежный цвет цветет пышной красотою под благотворным, ясным небом и благоуханием упояет окружную атмосферу. Под бурею он вдруг распускает лепестки свои, разом выливает драгоценное свое мѵро; но это быстрое расцветание, стиснутая в одно мгновение жизнь – стоит вечности.

VI. После бури

За полдень открыла Марианна прекрасные глаза свои; она проснулась после кратковременного сна, в котором забылась нечувствительно…. в сердце проснулась любовь, и первая сознательная мысль хлынула в него ядовитым потоком. Она увидела у ног своих разбитый ореол, которым благородная уверенность её увенчала собственное чело…. душа её возмутилась смертельно: она зарыдала над собою тем горьким, бесплодным рыданием, которое не очищает сердца, не воздвигает обессиленного духа и терзает гордость падшего ангела.

Тихий шорох у дверей заставил ее торопливо оправиться от мучительного расстройства. Свеженькая девочка, её горничная, подошла на цыпочках к кровати и вручила госпоже роскошно переплетенный кипсек.

– Прикажи благодарить, сказала Марианна, и поспешила по удалении служанки открыть книгу. Она подвинула пружинку, неприметную внизу переплета, от которого отделился бархатный подбой, скрывавший исписанный леток бумаги, и быстро побежали оживленные магическою силою глаза по раскидистым строчкам знакомого почерка.

«Милый, прекрасный ангел мой, писал Анатолий: ты не доведешь меня до отчаяния, дорогой своей печалью; ты не заставишь меня проклинать безумную любовь мою. Забудь, моя Марианна, этот краткий миг блаженства и верь мне, снова верь послушному тебе рабу. Больше нежели когда-нибудь, на коленях боготворю тебя, на коленях молю, не обижай меня своим недоверием…. я твой, весь твой. Ты знаешь, как я люблю тебя. Марианна, друг мой, вся жизн моя, весь я у ног твоих; скажи одно слово, и я бегу от тебя на край света, и ты не услышишь обо мне никогда, чтоб мое воспоминание не возмутило светлой тишины прекрасной души твоей. Я верю тебе, я знаю, что, оставляя тебя, я поручаю тебя самой тебе, твоему ангелу-хранителю – чистому, беспорочному твоему сердцу. Но мысль покинуть тебя, такое страшное горе, что надо всю бесконечную любовь мою, чтобы допустить ее на одну минуту. Марианна, прекрасный друг мой, если в этих строках ты не прочтешь души моей, ты никогда меня не любила. Сегодня я должен непременно тебя видеть, чтобы угадать в милых глазах твоих приговор мой. Не мучь, мой добрый ангел, истерзанного моего сердца; я не буду в силах вынести твоей печали.»

Эти нежные строки влили сладкий бальзам в огорченную душу Марианны. Любовь превозмогла оскорбление самолюбия. Она покрыла драгоценный листок жаркими поцелуями.

«Милый друг, отвечала она: теперь я люблю и только люблю…. верю и не сомневаюсь, я не рассуждаю, не предвижу, не понимаю ничего, я люблю, и все существо мое сосредоточилось в этом слове. До сих пор любовь моя была смешная мечта пансионерки. Я любила с беспечностью ребенка, легко и свободно, и эта любовь в здоровом, неиспытанном сердце была такая жалкая фантасмагория, такой непростительный эгоизм! Я хотела любви без слез, без угрызений. Теперь я люблю истерзанной душою и не знаю, мука или радость дороже мне в любви моей. Вчера меня оскорбило твое насильственное похищение. Я видела в нем страшный навык разврата. Но это был последний вопль гордости. Теперь я раба и люблю свое рабство. Теперь у меня новая, другая гордость – я горжусь своей любовью и страданием и не променяю его на то светлое чувство, которое лелеяла до сих пор в детском сердце. Не правда ли, страдание возвышает и очищает: оно искупает и оправдывает, и теперь я сознаюсь, что люблю тебя с готовностью на все жертвы, с решимостью на все мученичества… Мое раздражительное состояние принимают, кажется, за болезнь – меня уложили в постель и приговорили к бесконечному трехдневному карантину, впродолжении которого нам суждено не видаться.»

Анатолий получил это письмо в минуту мучительного об ней раздумья. Он с нетерпением ждал от неё известия. Он ждал и боялся того неизбежного раскаяния, к которому привык он в подобных случаях. Он был готов к сретению прекрасного драматического отчаяния, для прогнания которого предстояло придумывать столько докучных, перебитых утешений – а он любил так искренно, что раскаяние было бы оскорблением его сердцу.

Неожиданный ответ обрадовал его как-нельзя более и под его влиянием он начал писать ей: