Певучая гитара

— Да, что-то неладное с ним творится, — говорила она, искренно сожалея Ивана Тимофеича. — Когда чин-то получил — скакал и плясал, а теперь опять — нос на квинту!.. Верно, какая-нибудь неудача по службе. Мне-то он ничего не говорит, а только я вижу, что невесело у него на душе.

Немного помолчав, Евлампия Егоровна понизила голос и таинственно сообщила:

— Опять за старое принялся! Как ночь — так и пьёт! Ляжет в постель и пьёт… Знаю уж я его привычки-то: по утру как встанет — так в кухню к раковине и целый стакан холодной воды разом! А уж это всегда у него так было — нутро-то горит! А ведь недели две этого совсем не было и был человеком. Опять же и характером переменился: теперь иной раз и огрызнётся, а раньше-то тихий был человек, бренчит себе на гитаре и счастлив!..

Евлампия Егоровна серьёзно посмотрела мне в глаза и добавила:

— Поговорите вы с ним, может, он вам и скажет… Человек-то ведь больно хороший!.. Тихий!.. Опять же вон и к службе стал невнимателен. Намедни два дня из дома не выходил и числился больным… Болезнь-то, разумеется, не спросит, угодна ли она человеку, да только болезнь-то его другого рода, за неё, пожалуй, и на службе не похвалят! Каждую ночь почти по бутылке осушает. Теперь уж и ко мне стал обращаться. Сам в постели лежит, на службу не ходит, а меня призывает и Христом-Богом молит: «Сходите, Евлампия Егоровна, в казёнку, без водки мне не поправиться». Что ж с ним поделаешь — сходишь…

Я пообещал Евлампии Егоровне поговорить с Иваном Тимофеичем и при каждом удобном случае старался исполнить обещание, но мне нескоро удалось открыть тайну настроений чиновника. Ко мне он стал заходить реже, говорил мало и не всегда сопровождал меня в театр. Однажды, впрочем, он сам пригласил меня пойти в цирк. Сначала я отклонял это намерение и склонял Ивана Тимофеича пойти в театр, но он настоял, и я уступил.

В цирке мы с ним сидели где-то высоко. Иван Тимофеич громко выражал своё восхищение, видя красивых лошадей, дивился отваге и смелости акробатов и неудержимым смехом отзывался на глупые выходки клоунов. Когда после представления мы вышли на улицу — он снова стал угрюмым и молчаливым. По пути к дому мы заходили с ним в ресторан на Невском, побывали в кофейной, и среди шумной разнохарактерной толпы Иван Тимофеич снова повеселел. Мне рассказывал он о том, как весело проходят вечера в загородных ресторанах, искренно сожалея, что нет денег, чтобы поехать туда. После часу ночи, когда кофейная закрылась, мы с ним снова очутились на улице, и, как и прежде, он опять стал хмурым и молчаливым.

На другой день, часов в одиннадцать вечера, он вошёл ко мне в комнату не постучавшись. Признаться, я был немного изумлён этим визитом, так как думал, что его нет дома. Вошёл он ко мне, слегка покачиваясь, и с мутным выражением в сощуренных глазах. Лицо его было помято и бледно, волосы на голове беспорядочно перепутаны. Одет он был в ветхий пиджак, из-за которого виднелась ночная сорочка с расстёгнутым воротом. В таком костюме он никогда не переступал порога моей комнаты, и, вообще — я никогда не видел его в таком виде.

— Здравствуйте! — негромко проговорил он, крепко пожал мою руку и потом потряс её. — Вы уже меня извините — я прямо с постели… Занимаетесь?..

— Нет, читаю.

— То-то… Будет вам — отдохните, всего дела не переделаешь… Она, проклятая работа, вот где у нас у всех! — и он показал рукою на собственную спину.

— Я вот лежал, лежал… Не спится что-то и голова тяжела.

Иван Тимофеич пристально посмотрел мне в лицо, как бы задаваясь вопросом — верю ли я его словам? и, очевидно, убедившись в этом — продолжал:

— Не хотите ли вы рюмочку водки выпить? С устатку-то хорошо!..

— Я не устал…

— Ну, так — для веселья!..

— Да мне не скучно, Иван Тимофеич.

— Не скучно! Ну, это хорошо! А вот у меня что-то под ложечкой ноет, сосёт что-то там… Сердце сосёт, душу выворачивает, а от чего — понять не могу. Выпью вот — и полегче станет! А потом опять засосёт, заможжит всё нутро! На службе сидишь, работаешь, а нутро ноет… Что-то такое сердце моё сосёт…

— Вам бы у доктора побывать, — советую я.

Он поднял на меня глаза и, как будто не расслышав моих слов, продолжал:

— А, может быть, по рюмочке выпьем? А?.. У меня водка хорошая, столовая, и кильки есть!..

Я снова отказался.

— Ну, если не хотите, то и не надо!.. Может быть, гитару принести?..

Я попросил гостя принести гитару, что он быстро и исполнил. Возвращаясь, он прожёвывал что-то и, усевшись на стул, сообщил мне, что выпил ещё рюмку.

— Слышали, как Игнатий Николаич играет? А?.. Вот хорошо играет!.. Так у него всё выходит!..

Иван Тимофеич настроил гитару и заиграл тот самый вальс, которым когда-то удивлял нас всех Савин. Сыграв какую-то весёлую польку, Иван Тимофеич перестроил инструмент по новому и заиграл свою любимую «Ноченьку» из Демона. Повторив один и тот же мотив несколько раз, он проговорил:

— Что-то сегодня не налаживается моя игра.

— Соснуть бы вам, а то посмотрите, какое у вас бледное лицо, — посоветовал я ему.

— Не спится! — отвечал он, и в голосе его послышалось отчаяние.

Он разом оборвал какой-то печальный аккорд, отложил гитару в сторону и, встав, прошёлся по комнате.

— На службе у меня нечто неладное! — начал он, усевшись на стул. — Думал я — вот дадут чин и вздохну, а вышло не так! Начальник мой новый поедом меня ест! Совсем беда! И неотёсанный-то я, и безграмотный-то, и то, и сё. «Вам, — говорит, — не в управлении служить, а где-нибудь в провинции, в волостном правлении». Это мне-то в волостное правление! После стольких лет службы! А? Как это вам понравится? Да ещё упрекает меня за то, что чин мне дали; по его мнению, видите ли, я не стою этого! «Разослать, — говорит, — всех вас по провинции, а на ваше место мы здесь образованных найдём». Всё нам «университетских» в нос тычет, а «вы, — говорит, — шушера безграмотная!..» Что ж, и в провинции служить можно, и там будут жалованье платить, да только что же из этого выйдет? Разве там по службе выдвинешься… Где же! Так и умрёшь с маленьким чином!

Последние слова Иван Тимофеич произнёс каким-то упавшим, вялым голосом, с тоской в глазах посмотрел на меня, встал и, молча распрощавшись, вышел.

Как-то через несколько дней я вернулся домой после 12 часов ночи. Дверь открыла мне Евлампия Егоровна, встретив меня со свечою в руках.

— Господи! Слава Богу, что вы пришли! — встретила она меня с беспокойством в голосе и шёпотом добавила. — Не знаю, что с ним делается: бушует, кричит, ругается! Встретился тут вот с жильцом, со студентом-то, и разбранился… Ничего ему Фёдор Николаич и не сказал, а так вот увидел и давай бранить!.. Тот ушёл, рассердился… «Завтра, — говорит, — уеду от вас!» А я разве виновата? Он ведь буянит, шелапут, пьяница!

В коридор из двери в комнату Ивана Тимофеича падала полоса света. Слышались звуки гитары. Я прошёл к себе, зажёг лампу и не успел ещё раздеться, как дверь в мою комнату широко распахнулась, и пьяный и растрёпанный Иван Тимофеич стоял на пороге. Он был в вицмундире и в расстёгнутом жилете. Увидя меня, он бросился вперёд и громко закричал:

— А-а-а! Вот мой друг-то… А!.. Здравствуйте!..

Он навалился на меня всем телом, вцепился в мои руки и намеревался расцеловаться со мною. От него пахло перегорелой водкой, глаза дико блуждали, и на ногах он держался нетвёрдо.

— Пойдём водку пить, друг!.. Ну! Пойдём! Целая бутылка у меня, непочатая!.. Яблоки есть, селёдка!.. — грубо приглашал он, не выпуская моих рук.

Я старался отстранить его и успокоить.

— Пойдём! А!.. Ради Бога!.. Милый, дорогой мой друг!.. Пойдём!..

Он покачнулся, отступил от меня шага на два и, уставившись на меня злобными глазами, выкликал:

— А, может, и ты тоже как вон… этот студентишко!.. А?.. Я ему в морду хотел!.. Прямо в морду!.. Проклятое животное!.. Ходу от них нет! В морду их!..

Засучив рукава вицмундира, он размахивал руками, протягивая их к моему лицу и по-прежнему грубо кричал: