Шепот звезд

Купленная до гибели Витька мебель так и осталась нераспечатанной под вешалкой. Со смертью сына и жены - "кроткой Марии" - жизнь для Ивана Ильича как бы остановилась. А коли так, зачем мебель?

В счастливые минуты Николай Иваныч называл свою избранницу "Елизаветой" - в память о замечательной жене Урванцева; Серафимовна, не зная происхождения прозвища, на всякий случай обижалась и говорила, что она не такая, с чем Николай Иваныч тотчас же соглашался.

"Да ведь и я не такой", - думал он, вспоминая героя Урванцева.

Иван Ильич, который относился ко всем женщинам с добродушной снисходительностью, полюбил невестку, так как мало кого не любил, однако его смущало затянувшееся отсутствие детей. Чего тянут? Молодые успели стать не очень молодыми, съездить за кордон, приобрести дачу и машину. А зачем все это? Однажды Иван Ильич, продираясь сквозь дебри своего уникального косноязычия, объяснил сыну, что бездетные браки обладают свойством непрочности.

- Ну и хрен с ним, с браком, - отозвался Николай Иваныч, успевший разочароваться в жене и убедиться в пагубности обезьянства. - Сатана обезьяна Бога, Дон-Кихот - обезьяна рыцаря... А кто обезьяна геолога Урванцева? Всего лишь - дурак. У нас с ней разные понятия о ценностях.

Иван Ильич не понял, о чем умничает сын, и в ответ неожиданно рассердился:

- Поповщину не гони! А без них, - он показал рукой рост ребенка, - все даром и глупо, - махнул рукой на все еще не распечатанные контейнеры.

Время, когда Николай Иваныч еще не успел разглядеть недостатков жены телесных и душевных - и наслаждался предполагающими постель чудесными открытиями в своей избраннице и самом себе, прошло. Глаза у него раскрылись на ошибку собственного выбора после Туниса, куда был направлен в долгую, шикарную, необременительную и очень денежную командировку в качестве представителя Аэрофлота. Эта дурища ухитрилась перессориться со всеми посольскими и представительскими бабами, которые если и были ненамного выше ее, то хотя бы умели скрывать блеск собственного скудоумия и бытовую мелочность за ласковыми улыбками. И он был отозван на родину. Серафимовна этот удар по благосостоянию приписала проискам каких-то евреев, которые будто бы заполонили наше посольство, что, разумеется, было вздором.

Его теперь раздражали в Серафимовне и манеры, и лексикон, и "опытность", почерпнутая из американских фильмов. И эта раздражительность незаслуженно выплескивалась на стариков, которые один за другим растворялись в небе над трубой крематория, и он предавался философическим размышлениям о конфликтах поколений.

Прошли времена, умничал он, когда отцы и дети по причине одностойной технической и информационной оснастки понимали друг друга и жили в относительном согласии друг с другом и с еще не окончательно уничтоженной "окружающей средой". Прошли времена идиллической патриархальщины: теперь отцы и дети имеют разные мозги, они - разные биологические виды. И самое печальное, что дети с их компьютерными мозгами не умнее стариков.

Серафимовна, в отличие от мужа, была свободна от социальных и компьютерных воздействий окружающего мира и существовала как бы вне времени, которое не задевало и ее неприлично для своего возраста здорового свекра. И позволяла в отношениях к старику невинное кокетство, которое Николай Иваныч понимал как неприличие.

- Иоанн! - говорила она капризным тоном и надувала губки. - Слетай-ка, отец родной, в магазин. Ведь ты - летчик.

Иван Ильич принимался возражать, что он списан с летной работы, а "отец родной" - на фене начальник лагеря, но Серафимовна, рядом с ним маленькая и шустрая, принималась его выпихивать, и он подчинялся ее слабости. А случалось - с детской непосредственностью садилась к нему на колени, клала свою всегда аккуратно убранную, хорошенькую головку на его могучую грудь и глядела хитрющими глазами на мужа. И просила "Иоанна" или "папика" рассказать "маленькой девочке" сказочку о своих приключениях.

- А правда, что ты поднимал в цирке платформу с пианиной и пианисткой, а она наяривала "Марш Черномора"? Или афиша врет?

Николай Иваныч вынужден бывал время от времени делать не в меру расшалившейся жене замечания о необходимости соблюдать дистанцию, но она с обезоруживающей невинностью возражала:

- Что делать, если я люблю папика? А ты, папик, хоть немножко любишь меня?

Иван Ильич принимался, по своему обыкновению, рычать, что приводило молодую женщину в самое веселое расположение духа.

- Ты, папик, прелесть! Ну как можно не любить такого папика? Ты только погляди, какая у него морда! Ты где-нибудь еще видел такую хорошую и смешную морду? А не отрастить ли тебе, папик, бороду, как у Карла Маркса?

- Ты хоть на людях веди себя прилично, - говорил Николай Иваныч.

- Никс, не будь занудой!

Иногда Иван Ильич оказывал веселой невестке сопротивление: ссаживал ее с колен, отставлял в сторону, как мебель, отгораживался, но та воображала, что это едва ли не приглашение к игре. И продолжала дурачиться и вспрыгивать на него, показывая свои полные, гладкие ноги.

Однажды Николай Иваныч не вытерпел:

- Ты что, совсем дура? Ведешь себя как будто он ничего не чувствует. Ведь он, черт подери, мужчина, а не цирковой слон.

Серафимовна показала на лице смущение:

- Да? Что ж раньше не сказал?

- Раньше я не думал, что ты такая дура.

- Да, я глупая.

Серафимовна грустно опустила свою хорошенькую головку с мальчишеским затылком и хвостиком. Он хотел ее утешить, вообразив, что видит перед собой выражение искреннего раскаяния, но Серафимовна вдруг принялась очень натурально хрюкать.

"Может, ее побить? - подумал он. - Она другого языка не понимает. Люди бараков понимают только силу. Интересно, какой вздор вертится в ее башке?"

Серафимовна старалась откреститься от своего барачного прошлого и делала все возможное, чтобы не видеть своих старинных приятелей и приятельниц; она даже мать не пригласила на свадьбу, так как та могла напиться до поросячьего визга: попила в свое время детской крови - хватит. Впрочем, были исключения: для школьной подруги Валюхи, которая сумела более или менее устроиться в жизни, и для бывшего сожителя матери- вора в законе Борис Борисыча, который, как считалось, не утратил своего авторитета, даже уйдя в прошляк. Кстати, он сделал все возможное, чтобы его бывшая сожительница не подгадила дочери своим возникновением, и по-своему гордился Серафимовной: умница, не упустила возможности сменить масть. Время от времени он напоминал "дочке": "В случае чего, если кто будет тебе мешать жить, шепни". Серафимовна даже считала, что его можно представить "папику" Борис Борисыч умел себя вести в любом обществе, - но тот категорически отказался.

- Ты думаешь, из-за чего? - Он пошевелил пальцами, украшенными "перстнями". - Не-ет. Есть и кое-что другое. - И при этом таинственно улыбался.

Серафимовна не придавала значения таинственности Борис Борисыча, так как "этот народ" не может не напускать, где надо и где не надо, туману. А улыбка у него была очень даже приятная.

Серафимовна прекратила играться со свекром. Но только при муже. А без него приглашала Ивана Ильича побороться. "Ведь ты боролся в цирке, папик", и залезала на него, продолжая ломать из себя маленькую девочку. А в голове ее время от времени вертелась озорная мысль: почему бы не устроить так, чтобы "папик" заинтересовался Валюхой? Зачем? А та-ак! Надо!

И она еще более приблизила к себе Валюху.

- Не хочешь попробовать старичка? - спросила она подругу.

- Он не старичок - старичок мой, у которого это хозяйство в нерабочем состоянии через систематическую пьянь.

- Так попробуем?

- А что? - ответила школьная подруга. - Я бы с большим моим удовольствием, да стесняюсь. Он во какой буйвол.

- Дура! Приди к нему, когда он спит, и - в койку. Он спит голый, как Зевс.

- Зевс? Это кто такой? Из жэка, что ли?

- Дура! Это в Древней Греции бог - такой качок.