Шепот звезд

Проснулся оттого, что рядом лежит... такая гладенькая и прохладная. Он не враз сообразил, что это не сонное видение.

- Ты кто? - поинтересовался он.

- В-в-а-а-ля, - ответила прекрасная в темноте незнакомка.

"А-а, которую ударило дверцей", - отметил он про себя и едва не задал следующего, совсем уж дурацкого вопроса: как и зачем она явилась? И только тихо зарычал.

- Тс-с-с! - остановила его Валя. - Серафимовна будет ругаться.

- А-а, да-да, будет.

- Тс-с!

Утром Валюха заглянула к подруге - та не спала и глядела на нее нисколько не сонными, веселыми глазами.

- Я молчу, ни о чем не спрашиваю, - прошептала Серафимовна. - Слышала, как ты выла всю ночь, ровно волчица, а он тебе "тс-с" да "тс-с", а ты - ноль внимания.

Валюха только рукой махнула и, указав себе направление, двинула на выход, слегка покачиваясь и ничего не соображая: никак не могла открыть замок.

Серафимовна подхватилась с постели, сама открыла и поглядела в Валюхино лицо, показавшееся ей необычайно красивым и неузнаваемым: ничем не замечательная одноклассница походила на юную путешественницу, которая только что воротилась из дальних экзотических стран, и в ее глазах все еще плещутся нездешние закаты. Уважая момент переживания одноклассницы, которая порядочного мужика видела только на картинке, Серафимовна промолчала. Валюха одними губами произнесла:

- Спасибо.

Утром Иван Ильич крякал и сокрушенно вертел головой.

- Уф-ф! Нехорошо-то как вышло! - рычал он себе под нос. - Как же так? А что я мог?

Он старался не глядеть на невестку, дулся, а она, что-то напевая, весело готовила завтрак и вела себя так непринужденно, как будто сама провела с ним бурную ночь. И проявила за столом насмешливую внимательность, вгоняя старика в краску. И вдруг неожиданно поцеловала его.

- Ах, папик!

И тут он чего-то как бы испугался. После завтрака бросил в сумку зубную щетку и бритву и уехал. И не появлялся два дня.

- Ну что тут такого? - говорила Серафимовна. - Чего он развел детский сад? Эка важность!

Иван Ильич на это событие глядел иначе: сработал инстинкт, который редко его подводил; иногда он чувствовал опасность, как зверь, на которого только думают готовить снасть, но еще не знают, состоится ли охота вообще. Этот, по мнению Соньки, непроходимый дурак поступил как умный Наполеон, сказавший, что женщину можно покорить только одним способом: пуститься от нее в бегство. Он испугался не своего грехопадения с Валюхой, а того, что Серафимовне может привидеться в страшных снах. Он понимал такое, о чем умные и разумные еще и думать не начинали. И дура Серафимовна ощутила трудно объяснимое беспокойство и томление, близкое к эротическому. Она посчитала себя в чем-то виноватой, хотя лгала себе, будто заварила кашу единственно ради защиты квартиры от мифической Ольги Васильевны.

Что делать? Что делать? Куда скрылся старик?

И она поехала к Борис Борисычу. Старый вор был, наверное, одним из тех, кто любил ее безо всяких условий, видов и претензий.

Глава одиннадцатая

- Найдем твоего свекра - из-под земли достанем, - заулыбался Борис Борисыч (зубы у него были, несмотря на возраст, до которого воры обыкновенно не доживают, свои, и это не раз спасало его от голодной смерти, когда на этапах выдавали промерзлую насквозь буханку хлеба на пятерых и беззубый мог только лизать ее и нюхать); а улыбка у него была, как говорила мать Серафимовны, "неотразимой". Серафимовна подумала, что для кого-то эта неотразимая улыбка могла быть последним удовольствием в жизни. В молодости, говорят, он был красив, как ангел-качок (ангел смерти, думала Серафимовна), но теперь малость подсох, полысел, ушел в "прошляк", стал задумчивым. Время от времени его приглашали на "сходки", как человека рассудительного и знающего "закон". Впрочем, вор теперь стал портиться: попер беспредельщик, жмот и дурак-спортсмен, за которым стоит кукловод, кажущий свое мерзкое рыло по телевизору и клянущийся в любви к родине и "россиянам". Вот бы организовать отстрел кукловодов, захвативших банки, недра и телевидение. Такие дела хрен раскроешь: нет ни заказчиков, ни мотивов, ни корысти - есть только исполнитель, который для пользы дела не знает даже своих помощников.

- Фотку не надо, - сказал Борис Борисыч.

- Как вы его узнаете?

- Я его знаю. По Северу.

- Да вы чё! Он тоже от хозяина?

- Его могли бы посадить, как и всякого - не за хрен, - тогда насчет этого было как-то посвободнее. Летчиков у нас, на зоне, было как комара. В том числе известные товарищи. Был который сделал первый в мире штопор и вышел из него - Арцеулов. Может, слышала от свекра? Всегда любезен, спокоен, уважителен, к каждому прощелыге только по имени-отчеству. Мало того, был еще художником. Был Юра Гарнаев. Тоже звезду получил, но уже после отсидки. Потом погиб во Франции при тушении лесных пожаров. Этот через бабу пострадал в Японии, сразу после японской войны. Влюбился. Она - эмигрантка, дворянка. Вот и посадили Юру за любовь. Сидели Туполев и Королев - ба-альшие авторитеты в своем деле. Но этих я лично не знал. Был еще Василий Махоткин великой души человек. Вообще, я летчиков маленько любил - они, как воры, постоянно слышали над собой шепот звезд...

- Шепот звезд? Это как?

- А-а, это на фене, означает... Как бы сказать? Постоянное осознание опасности, присутствие смерти... Без этого шепота даже как-то скучно жить... Нет, не могу объяснить.

- А Иван Ильич?

- Этот знает, что это такое.

- Как вы познакомились? Где?

- Мы, собственно, и не знакомились.

- Чего темнишь?

- Нет, нисколько. Короче, пустился я в бега, да был отловлен органами. Дошел до ручки - кожа и кости. Посадили в аэроплан и повезли. Таких, как я, особо опасных, человек десять. Летим, внизу тундра. В животе пусто, состояние не очень веселое. Выходит из кабины летчиков твой свекр, хотя тебя самой тогда и на свете не было, и, не обращая внимания на конвой, ставит между откидными сиденьями ящик. Мы, понимаешь, сидели лицом друг к другу, все в наручниках. Конвой малость недоволен, но в воздухе хозяин летчик. Выносит твой свекр мешок, молча нас пересчитывает и выкладывает десять буханок хлеба. У меня от одного запаха хлеба началось головокружение - на Севере, замечу, хлеб для вольных выпекался настоящий: ведь туда нет резону везти мякину... Потом выносит десять пачек папирос "Норд" - потом его переименовали в "Север", - чай и сахар. Конвой ничего не понимает и злится. А Иван Ильич на это ноль внимания. "Пусть поедят", - прорычал он начальнику охраны, такого рычания никогда не забудешь. А потом нам: "Курите не все разом, а по очереди и аккуратно. Вот в этом кубе кипяток..."

Борис Борисыч замолчал и, как показалось Серафимовне, смахнул слезы.

- Что это значит? Любил воров?

- Нет, воров не любил. Но тогда среди нас были и не воры, тогда были преступники по идейным соображениям и из тех, кто имел свое мнение... Вообще, мы летунов никогда особо не обижали. Чего их трогать, если они и без нас падали - тогда насчет этого было, как я уже говорил, малость посвободнее...

- Дальше-то что было?

- Дальше? А-а, ничего - в обледенение попали. Аэроплан так трясет, что зубы стучат, а снаружи, по обшивке, будто дрынами молотят. Страшновато, конечно, было, когда отделяешься от сиденья и висишь, а потом резко падаешь задом на дюраль. Сиденья ведь наши были дюралевые...

- А конвой?

- У конвоя полные штаны с лампасами. Начальник твоему свекру: "Что это? Что это?" А тот: "Нож есть?" "Так точно, есть!" - и выхватил нож из-за голенища. "Отрезай то, что у тебя между ног, и выбрасывай за борт - больше не понадобятся". Тут и мы покатились. В такой момент шутки очень полезны... Ты, красавица, уж будь добра, не обижай старика. Он - Человек. Человек в наше гадское время беспредельщиков - очень большая редкость.

Серафимовна так и застыла с раскрытым ртом. Потом задумалась: "Назвал бы Ивана Ильича "Человеком" вор в законе, для которого все не воры - не люди, если б тот не накормил его вовремя? Вон, оказывается, какой силой обладает хлеб!"