Цвет и крест

Грязные скотники барону говорили, что Пимен колдун, а барон очень любил колдовство и нарочно позвал Пимена, чтобы у него тайну выведать. Но никакой тайны тут не было.

– Это не тайна, – говорил Пимен, – а понимание. У коров, как у людей: на что уж бабье дело, слабое, а ведь другой подойдете – цоп! так она его так цопнете! Вот и корова так.

– Понимание! – удивлялся барон. – Как при таком понимании резать?

– А корова этому радуется – это коровья самая первая радость, чтобы Господь ее простил. Страха, этой нашей слабости, у нее нет.

– Так я же не о коровьем страхе спрашиваю – я о тебе, как ты ничего не чувствуешь: своих любишь, чужих бьешь?

– Я же не от себя бью: Богом назначено бить, я и бью, в этом я не хозяин. А вот в своих коровах тут уж воля моя, – свою корову я жалею и понимаю.

Пытался барон оттягать у Пимена Забастовку назад, но, когда привели ее на баронский двор, она подмяла еще одного грязного скотника, и пришлось отдать ее Пимену навсегда в обмен на простую корову. А Пимену при его жизни вся радость в коровах была; ему эта Забастовка была счастьем, и этого, конечно, не понимали в слободе люди с мертвой душой. Когда потом стряслась беда с этой коровой и самим Пименом, то в слободе говорили:

– От Забастовки Пимену в башку маленько горошку подсыпало; начал спрашивать с этого времени, как ему жить и что в жизни главное, Христос или коровы. Ежели, говорит, коровы, то нужно с коровами жить; ежели Христос, то коров нужно оставить. Какой был умнейший купец, а вот попало ему горошку, и затвердил: «Христос или коровы?»

Вышло это в день Пименова годового праздника – для себя он, по мужицкой привычке, считал годовой деревенский праздник Нила Сорского в Крещеных Нивках самым большим праздником. К этому празднику он с Машей всегда за неделю готовился, как будто ожидал, что к нему все Крещеные Нивки придут на праздник, и все будут удивляться и радоваться, что Пимен, прежний простой мужик, стал богат и живет вроде купца. И когда он так с Машей готовился, то это бывала у него самая счастливая неделя в году, словно теперь уж они не сидят и не проводят время попусту, а собираются ехать на свою счастливую родину. Тут уж в этих священных сборах каждая мелочь становится как бы священною. Чистят, моют, прибирают, расставляют, раскладывают целую неделю брат с сестрой и целую неделю бывают счастливы, вплоть до того, как придут домой от обедни. Было ли это оттого, что Пимен от мужиков отстал и к купцам не пристал, или уж он так от себя, без купцов и мужиков, был такой Саморок косокрайний, – только гостей у него не бывало. Приходят брать с сестрой домой: нет никого; ехали, ехали и никуда не приехали. Тут уж за всю эту счастливую неделю хватит такая заливучая, деревянная тоска, что если быстро оглянуться назад, перехватишь глазом, как деревянные стулья, мелькая, бегут. В этой деревянной праздничной скуке наливается Пимен вином и вид принимает быка: шея толстая, глаза в три яруса – черное, белое, красное, слоняется, гнет половицы и приговаривает:

– Сестричка-черничка, Пимен уехал.

Из года в год он пил все больше и больше, а черта, где кончается сам человек, все была не достигнута. В этот раз, наконец, Пимен достиг этой звериной черты. И было это последнее не стакан, даже не чашка, а самая обыкновенная рюмочка из-под дьякона. Отказался дьякон выпить, рюмка стояла невыпитая и долго так стояла. Скучно стало смотреть на нее, выпил эту роковую рюмочку Пимен и вдруг вышел за черту, куда-то на край, и на краю этом все качается: заборы серые, домики слободские канареечного цвета в три окошка и собственный двор его, чисто-начисто выметенный и окруженный проваленными темными сараями, – все это качается, и он, Пимен, теперь быком тяжелым идет по краю, и все под ним колышется. А с того конца-края навстречу ему, быку, выходит из темного проваленного сарая чистенькая коровка; на середине двора чистого, празднично убранного коровка вдруг повернулась к нему, хвост подняла и медленно, чтобы видел, знал, понимал хозяин-бык, взяла и напачкала для праздника, и раз, и два, и три. Тут заревел Пимен настоящим быком, откуда что взялось! – так страшно, не по-человечески, что Маша бросилась скорее к иконе, обмакнула вербу в святую воду, хотела окропить быка-человека. А Пимена в доме уже не было, выскочил в сени и хватил корову батогом по кресту. Коровий крест самое слабое место; другой раз мальчишки хлыстиком положат корову, а как Пимен ударил Забастовку батогом по кресту, она так и села; живая сидит, удивленными глазами смотрит на любимого хозяина, пробует подняться, не может, мычит, спрашивает мыканьем, что же это с ним сталось такое, – был человек, а стал дикий бык с рогами и хвостом – вот так праздник Божий!

Прибежала Маша, окропила святою водой Пимена и Забастовку. Пимен пришел в себя, а корова так и осталась лежать; приподнимется на передние ноги, упадет и мычит, опять приподнимется и все мычит, и мычит.

Три дня, не переставая, пока не кончилась, мычала на дворе Забастовка, и много раз брал Пимен свои железа убойные, и возвращался домой так: не налагает рук на свою корову. Отчего же раньше легко так бил, пластовал, как портной сукно? Не другой ли бил за него? Сидел у окна Саморок и вглядывался в того другого Пимена, кто убил его корову. Вот Саморок живет для своих коров, любит их, ходит за ними, как за детьми, доит, чистит, прибирает, а Пимен бьет чужих коров; вокруг него кровь ручьями льется, там ноги, там рога, там хвост, все это Пимен раскладывает одно к одному: там горка с мясом, там с копытами, с рогами, с хвостами…

Было время, брат родной Кон пришел и выгнал родного брата словами убойными, а вот теперь Пимен приходить с убойными железами и выгоняет Саморока…

– Маша, – спрашивает, – как ты это дело рассудишь: правильно ли я сделал, что ушел тогда?

– Правильно, братец, – отвечает Маша, – это Бог тебя увел от греха, и, видишь, Бог тебя за это наградил богатством.

– А что если я и сейчас опять подымусь и уйду от Пимена?

Не сразу Маша, поняла, как же это можно уйти Пимену от самого же Пимена, но по сердечной догадке ответила:

– Наступаешь ты, братец, на истинный путь!

Подняться бы нужно было и теперь, как тогда; в этих делах можно только сразу подняться. Саморок поднялся, а Пимен спросил:

– Как же теперь с коровами?

И Саморок не ушел. Слободские судьи потом говорили:

– Ему это от Забастовки горошку подсыпало, подбелило, подчернило; стал полубелый, получерный, с горошком, ходит по городу и спрашивает попов: «Христос или коровы?»

Думали в городе, что Пимен с толку начал сшибаться, а у него это крылья росли; дальше больше росли, и вдруг мясник поставил всему духовенству вопрос. Началось это в тот самый день, когда наш архиерей задумал поехать на юг отдохнуть. Собралось на вокзале много народа, и Пимен тоже, сильно выпивший, стоял головой выше всех как раз против самого архиерея. Перед самой площадкой вагона, где стоял архиерей, много было попов, черных и белых, – провожали больного епископа. У одного батюшки в левой руке был какой-то кругляк, хорошо, по лавочному завернутый, перевязанный веревочками. Пимену разное лезло в голову насчет этого кругляка, и, Бог знает, откуда всплыло передуманное за чтением св. Писания о тайне круглой, закрытой. Читает Пимен, края-слова заучивает, а о большом, о середине, и думать не смеет: то для чающих закрыто. Бывало, нет-нет и мелькнет мысль похотливая – на что же он и был Саморок, – что если бы это открыть, найти бы такого попа из обещающих Бога, упасть бы на колени перед ним и умолить, и упросить, все чтоб без утайки раскрыть насчет обещания, а потом опять покаяться и, как все чающие, в покорности и смирении жить, но только чтоб все-таки знать насчет обещания. Эту мысль при чтении св. Писания Пимен отгонял как похотливую и дьявольскую. Но теперь она опять пришла. На поповский кругляк смотрел теперь Пимен как на особенную, закрытую тайну, и вокруг нее стоят теперь священники, и сам епископ внимательно смотрит.