Цвет и крест

Князь опять откинулся к спинке кресла, опять приложил руку ко лбу, и опять ему представилась машинка, похожая на мышиный капкан, но только голос тайный теперь говорит: «Машинка испортилась».

А бумага лежала неподписанная, и от этой бумаги зависела участь многих и многих людей в краю.

– Господь указывает! – послышался чей-то голос в передней.

– Нашему князю, – ответили многие голоса.

– Есть ход! – сказал первый голос.

– Ход, ход! – подхватили многие голоса.

Дедушка Водяник с корзиной рыбы в руке вошел к советникам; с ним вошли сторожа, их жены в платочках, со швабрами, с тряпками: кто что делал, с чем был, с тем и вошел.

– Есть ход в Семибратский курган, – сказал Водяник.

– Есть, есть! – заговорили все.

Князь посмотрел на советников, словно справляясь, сон это или действительность… Советники серьезно смотрели на Водяника; о ходе в Семибратский курган к золотому гробу давно говорили, и кому же лучше знать о нем, как не водяному старику.

Глас народа, глас Божий, – сказал князь, помолился со всеми на образ, закрыл Правление и пошел искать ход.

В крепостной стене есть старинная седая башня Пустуй, пониже Пустуя – огромный белый каменный дом вдовы Плещихи; от Пустуя до Плещихи и от Плещихи по всей Миллионной горе скотные дворы и свал нечистот; между дворами и ямами вьется завитушками Сборная улица. Этой улицей вел князя Водяник, за князем шла толпа и росла все больше и больше, навертываясь, как снежный ком в оттепель. Возле башни водяной остановился, пролез в стенную щель, за ним пролез князь, и оба стали спускаться по темной лестнице. Был огонь внизу и вокруг него множество черных икон, увешанных чистыми полотенцами и украшенных бумажными розами; в углах шевелились старухи, как потревоженные стенные мокрицы, и все пошли навстречу князю, словно давно-давно ждали его.

– Вы какие старухи? – спросил князь.

– Мы пшенные старухи, – отвечали мокрицы.

И рассказали пшенные старухи, что они девушки, а пшено им идет от Плещихи и не поровну, богатым больше, бедным меньше: у них в стенном ходу был богатый и бедный ряд. Бедные мокрицы просили уравнять всех, богатые жаловались, что бедные бесчинно ведут себя в святом месте, все, и богатые и бедные, просили прибавить к пшену снетков и сушеных ершей.

Бедным князь обещал всех уравнять, богатым – ввести благочиние и прислать от себя снетков и сушеных ершей, лишь бы открылись по чистой думе: «Есть ли ход из Пустуя в Семибратский курган?»

Пали пшенные старухи в ноги начальнику:

– Есть ход! – сказали.

И чистой кровью открылись:

Идет ход из Пустуя под Сборную улицу и под плещихиным домом закрыт кованой дверью с железным замком. Пшено же они получают за вечное поминовение плещихиной родни и за то, что молчат про кованую дверь, а то станут копать и плещихин дом провалится.

– Ход, ход! – обежал слух всю Сборную улицу и всю Миллионную гору, и толпы несметные стали собираться возле Пустуя. Выползли на Божий свет и пшенные старухи, повторяя начальнику все одно и то же: «Во всем воля Божья», – и показывали на свету зеленое плеснявое пшено и просили даже князя попробовать. Из верхней части Пустуя вышли какие-то безродные, посинелые босомыки и предлагали начальнику безданно и безпошлинно копать и выкопать с ручательством гроб золотой.

День был базарный, весь народ с площади устремился к Пустую, и остался на возу сена только старик с седой бородой. Лесной дедушка повернулся лицом к народу и, почесывая волосатой щекой о плечо, рукою стал махать, звать кого-то к себе, а дед заметный: борода белая, нос красный попугайчиком. Водяник узнал его и, все не выпуская из рук корзинки со щуками, пошел спросить, что нужно лесному хозяину.

– Что ты машешь? – спросил водяной.

– Чурки-бревна! – сказал лесовой. – Чего это народ валит?

– Как чего? Ищут гроб золотой, скоро свету конец.

– Свету конец! – зевнул лесовой. – Ну и слава Богу – почудили и будет.

И, не продав сена, лесной старик поехал в лес.

– Что ты, дедушка, сено везешь назад? – спрашивали старика бороволоки.

– Свету конец, подковки сдирать! – отвечал лесовой хозяин. Бороволоки пошли в глубину лесов и, встречаясь на лесных тропинках, говорили друг другу:

– Свету конец, леший велит подковки сдирать.

IX

Толкуша

Плещиха ничего не боялась. Она знала кровь человеческую: ей была известна каждая капелька крови жителей города Белого, их отцов, дедов и прадедов. А если кто новый приезжал в город Белый и селился в нем, она так и считала: это новый, это не наш, – значит, ожидать можно всего, но только это не имеет никакого значения. Вздумай кто-нибудь похвалиться или обещать невиданное, Плещиха перебирала в голове родню и говорила: «Это было у деда». И когда все знают, что это уже было, то и не удивляются.

– Штукатурка обсыпалась, – сразу поняла Плещиха причину явления знамения, – что же тут особенного?

Но, считая веру в чудесное полезной для людей, прибавила:

– Это я так думаю, а там Бог знает… Мы, Плещихины, были всегда средней религиозности.

Князя Плещиха звала толкушею, и когда ей сказали: «Господь указал нашему князю поднять золотой гроб благоверного Юрия», ответила просто:

– У них это в роду: отец его тоже толкущей был. Но плещихины слова в этот раз были бессильны: или уж наждались, наголодались люди Сборной улицы и дошли до последнего? Или, может быть, самой Плещихе конец пришел?

Курица-вещунья пропела среди белого дня петушиным голосом.

– Сем-ка и я посмотрю, – встревожилась Плещиха и открыла окно.

Столпотворение Вавилонское, Содом и Гоморра были на улице: копали под самым плещихиным домом, колебалась земля, дом дрожал; стройными рядами, отливая на солнце синим бархатом, перебирались сытые крысы в соседний дом.

Курицу-вещунью одну боялась Плещиха и, когда снова запела курица петушиным голосом, задумалась:

«Как быть с толкушею?»

Были какие-то трубы со скотных дворов и ям Миллионной горы, и все они сходились в одну плещихину трубу на дворе. Когда загремели железные ломы о кованую дверь, Плещиха вдруг вспомнила о трубе и сказала:

– Сем-ка я их угощу.

И угостила.

Князь был наверху. Слышал удары железных ломов о кованую дверь и с фонарем в руке хотел уже спуститься туда. Вдруг зашумело внизу, и босомыки, тесня друг друга, задыхаясь в зловониях, стали выбираться наверх.

– Что такое?.. – спросил князь, но, оглядев босомык, сам догадался.

Плещиха спокойно лежала всем своим большим животом на подоконнике и, седая, белая, спокойно глядела вниз. Князь хотел ей что-то приказать, но ему почудилось: это не Плещиха сидит, а большая белая обезьяна.

– Обезьяна! – хотел крикнуть князь, но вдруг остановился.

– Захлебнулся! – сказали в толпе.

Белая обезьяна сидела в открытом окне, редко мигая, спокойно и вдумчиво глядела на него маленькими, умными, живыми глазами.

– Толкуша! – говорили глаза белой обезьяны. – И отец твой, и дед твой, и прадед были толкушами.

– С максимцем! – шептались возле самого князя пшенные старухи.

– И отец твой, и дед твой, и прадед – все вы были с максимцем! – выговаривали, редко моргая, умные глаза белой обезьяны.

Теснились вокруг князя, давили друг друга, всем хотелось видеть его.

Князь оправился, собрался с духом и крикнул туда, где спокойно сидела белая:

– Обезьяна!

– Ты сам обезьяна! – спокойно ответила она и побежала в толпу обезьян, обезьян, обезьян! Князь опять раскрыл рот.

– Опять захлебнулся! – крикнул кто-то в толпе.

И снова полезли все, давя старух и детей, смотреть, что делается с князем.

Но князь был спокоен. Князь в другую сторону повернулся, где было мало народу, и тихо пошел с улыбкой, читая поданную ему депешу.

– «Овес» – было там одно только слово.

Княгиня загорелая, румяная вернулась и легла в постель с мальчиком. Марфа приехала больная, но не ложилась и вымыла чистенько пол, постлала половики, зажгла перед всеми иконами в доме лампады. Еще другую Богородицу, Нечаянных Радостей, привезла с собой Марфа и повесила рядом с прежней.