Полное собрание сочинений. Том 3. Произведения 1852–1856

* № 3 (I ред.).

Такъ тутъ бильярдъ и загадилъ. Ужъ на другой день за сукно 80 р. заплатилъ. — Такъ вотъ съ этаго раза и сталъ онъ мамзелями заниматься. И Эстерву съ к[няземъ] какъ то сообща содержали; ужъ Богъ ихъ знаетъ, какіе у нихъ разсчеты были, только все вмѣстѣ ѣзжали. Ужъ сказано: господа чего не выдумаютъ.

* № 4 (I ред.).

Богъ далъ мнѣ имя. [179] Я не могу гордиться своимъ именемъ, которое носили прежде люди стоявшіе высоко въ мнѣніи всѣхъ благородныхъ людей; я затаскалъ его по трактирамъ и дурнымъ домамъ. Вѣдь нѣтъ возможности заставить забыть Петрушку, что я игралъ съ нимъ на деньги, просилъ его играть, когда у меня ужъ небыло денегъ, и что остался ему долженъ. Ватяковъ никогда не забуде[тъ], что я просилъ его бить мои карты, когда не могъ платить уже, что онъ сказалъ мнѣ: вы не деликатны, что я просилъ его тщетно играть на мои сани. Адоревъ никогда не забудетъ, что онъ сказалъ мнѣ: несносный мальчишка! Что К[нязь] Калтыковъ не поклонился мнѣ въ гостиной своей тетки. Амалія, Эсмеральда, о ужасныя воспоминанія, — никогда не забудутъ, что я цѣловалъ ихъ? — Пускай они забудутъ, они умрутъ, но все я не забуду. Б[оже], прости меня, я часто желаю, чтобы всѣ они умерли, и тогда бы я могъ начать другую жизнь.

Богъ далъ мнѣ богатство, ввѣрилъ мнѣ существов[анiе] 2000 людей. Что я сдѣлалъ? я раззорилъ ихъ. Я передалъ ихъ Селезневу (1 неразобр.). И это сдѣлалъ я, который отрокомъ такъ хорошо понималъ священную обязанность помѣщика.

Богъ далъ мнѣ теплую [?] душу, полную благородныхъ чувствъ.

Набѣленая толстая Эсмеральда имѣла цвѣтъ моей невинности. Уже я съ трудомъ нахожу въ своей душѣ благородное чувство. У меня есть сестра, братья, тетка, и всѣ любятъ со мной [180] видаться иногда. Вспоминалъ я разъ въ два года о ихъ существованіи; да, и теперь я не могу думать о них, я такъ далекъ.

Богъ далъ мнѣ умъ. Я сказалъ нѣсколько остроумныхъ словъ, заставившихъ смѣяться Эстерка, а Б[оже] м[ой], гдѣ эти мысли о Тебѣ, о В[ѣчности[?]], о б[удущей] ж[изни], которыя такъ живо и съ такой силой бывало наполняли мою душу и возносили къ Тебѣ. — Но какъ я былъ хорошъ, когда я былъ молодъ. Когда я подумаю о той неизмѣримой пропасти, которая отдѣляетъ меня отъ того, что я былъ бы, ежели бы пошелъ по дорогѣ, которую открылъ мой невинный свѣжій умъ и дѣтское чувство. Все это [181] я сказалъ себѣ 2 мѣсяца тому назадъ послѣ проигрыша. Тогда я вѣрилъ въ перемѣну. [182] Я сказалъ себѣ: все, что есть у меня силы воли, я употреблю, чтобы выйдти изъ этой пагубной коллеи и я употребилъ все, что было во мнѣ воли. Я сказалъ себѣ, что я убью себя, ежели не выйду изъ этой коллеи. — И я не могъ. Зачѣмъ не далъ мнѣ Богъ воли, зачѣмъ далъ онъ мнѣ чувство и разумъ? Я убью себя.

Боже мой, и отчего я убиваю себя? Я не сдѣлалъ преступленія, я не обезчещенъ. Но ежели бы что-нибудь тяжелое лежало на моей душѣ, мнѣ было бы легче. Было бы величіе въ моемъ отчаяніи и поступкѣ. Но я опутанъ грязной сѣтью, изъ которой я не могу выпутаться и къ которой не могу привыкнуть. Хуже то, что я знаю, я все буду падать, я испыталъ это. Ежели бы я былъ тайной преступникъ, раскаяніе искупило-бы меня, ежели бы я былъ явной преступникъ, наказаніе искупило-бы его. Ежели бы я былъ несчастенъ, я бы могъ роптать. [183] Ежели бы я былъ обезчещенъ, я бы могъ возстановить свою честь, или подняться выше понятія свѣтской чести и презирать. Но я опутанъ, я падаю и чувствую свое паденіе. И нѣтъ мнѣ спасенія. Моральныя страданія, которыя я испытываю, хуже всего, что можетъ вообразить человѣкъ. Ежели я стараюсь забыться, то послѣ забытья раскаяніе еще сильнѣе и жезче; ежели я стараюсь опомниться, то я чувствую кромѣ раскаянія невыносимый страхъ оставаться съ собой наединѣ [что̀] еще тяжеле раскаянія. Въ физической боли есть моменты облегченія; здѣсь нѣтъ минуты, гдѣ я [бы] потерялъ сознаніе своей погибели. Душа моя погибла, во мнѣ осталось одно воспоминаніе о ней. — Всякая перемѣна была бы благо, — другой нѣтъ, кромѣ смерти. Ежели бы душа моя безъ посредства тѣла могла уничтожить себя, я 1000 разъ уже уничтожился-бы. — Но тѣло подло. Оно боится, оно торжествуетъ въ погибели души и не хочетъ потерять этаго наслажденія, но душа возьметъ свое.

И что погубило меня? Была ли во мнѣ какая-нибудь страсть, которая-бы извинила меня, которая бы оставила во мнѣ сильное воспоминаніе? Нѣтъ ничего. Въ чемъ мои воспоминанія? тузъ, жолтый въ середній, мѣлъ, папиросы, красныя, сѣрень[кія], радужныя бумажки, женщины, отвратительныя женщины во всей ихъ сладострастной гадости. Да, это самое тяжелое воспоминанiе. Никакой потерянной части души я не жалѣю такъ, какъ любви, къ которой я такъ способенъ. Боже мой, любилъ ли хоть одинъ ч[еловѣкъ] кого-нибудь такъ, какъ я любилъ, когда еще не зналъ женщинъ. —

Я думалъ, что близость смерти освѣжаетъ, возвышаетъ душу; через ¼ часа меня не будетъ, и ничего, я также вижу, также слышу, также думаю. Та же странная непослѣдовательность, шаткость и легкость въ мысляхъ, которая такъ противуположна тому единству ясности, к[акое] можетъ только воображать человѣкъ. Я сейчасъ за 5 м[инутъ] до смерти, потому что, какъ пробьетъ 8, я убью себя, такъ я сейчасъ пишу, думая вмѣстѣ о томъ, что ожидаетъ меня тамъ, думаю о томъ, что Петрушкѣ скучно, что никто не играетъ нынче. Непостижимое созданье человѣкъ, но для кого онъ непостижимо страненъ? Для самаго ли себя? Стало быть я понимаю себя, понимаю что-нибудь выше себя, въ сравненіи съ чѣмъ я непостижимъ и страненъ. Вотъ оно доказательство безсмертія. Кто то вошелъ, я бы желалъ, чтобы это былъ Велтыковъ [?], ему будетъ больно смотрѣть на мой трупъ. Виноватъ ли я? Я дуренъ и старался быть хорошимъ, но не могъ, не могъ ни быть хорошимъ, и еще меньше могъ жить и знать, что я дурной. Я — бы умеръ все равно отъ самаго же себя, отъ моральныхъ страданій. И теперь у меня сѣдые волосы и чахотка. Отчего же было бы не грѣшно убить себя моральными страданiями, a грѣшно убить пулей. —

Я слыхалъ и читалъ, что самоубійцы со страхомъ ожидаютъ рѣшительной минуты. Я — напротивъ: я хладнокровно обдумываю, боюсь только ошибиться: не найти въ будущей жизни того, что я ожидаю. Но лучшее, что я могу ожидать, это чтобы за гробомъ не было меня, чтобы я могъ убить свою душу.

* № 5 (II ред.).

<Мнѣ сказали, что смѣшно жить монахомъ, я отдалъ цвѣтъ своей души — невинность — развратной женщинѣ. Я цѣловалъ ее и ея руки. Меня оскорбили, я вызвалъ на дуэль. Мнѣ сказали, что у меня нѣтъ совѣсти, что я хочу красть, но это не стоило того, чтобы сердиться. Человѣкъ, который сказалъ мнѣ это, самъ былъ подлецъ; стало-быть это ничего, тѣмъ болѣе, что онъ сказалъ мнѣ: виноватъ. — Мнѣ мало было этаго: — я думалъ, что я вполнѣ удовлетворилъ требованіямъ благородства, что это забудется. (Какъ будто униженіе, подлость, зло забывается когда-нибудь. Ежели-бы умерла та продажная женщина, которую я цѣловалъ, люди, которые оскорбили меня и видѣли мое униженіе, — я часто желалъ этаго — развѣ оскорбленное чувство умретъ когда нибудь? Развѣ мало этаго постоянно грызущаго червя, чтобы желать уничтожиться, изчезнуть, пропасть.) — Мнѣ мало было всего этаго — я продолжалъ жить, находилъ удовольствіе въ жизни.

Я дошелъ до того, что маркеръ оскорбилъ меня, и я унижался передъ нимъ. Тогда только я опомнился на минуту и увидалъ возможность другой жизни, исходъ изъ грязной ямы, въ которой я жилъ и искалъ счастья. —

Меня не остановила гибель лучшаго чувства души, любви, которую я растратилъ на развратную женщину, а грубость маркера. Доказательство, что нѣтъ ужъ во мнѣ ничего благороднаго, остались подлость, тщеславіе. ―>