И-е рус,олим

Давид упрямо наклоняет голову, мнется:

-- Нет. В любой другой день было бы да. Но не сегодня.

-- Блин! -- возмущается Кинолог,-- а че ты тогда приперся? Неужели ты считал, что Гришаня тебя простит, не выпив с тобой на мировую? Короче, я тебе наливаю, а ты не тормози, как пресловутый осел и выбирай из какой охапки сладостных грехов отведать, гы.

-- Я дождусь третьей звезды, и мы выпьем, ладно?

-- Аха, а я потом поеду домой на велосе пьяный, в темноте и попаду под колеса. И грех, Давид, будет на тебе. Ты че ломаешься? Ты ведь у Гришани не телку увел. А целую музу! Что тебе важнее -- прощение или ритуал?

Давид затравленно смотрит на нас, потом одаривает идиотской улыбкой и поднимает стакан:

-- Ну ладно, мужики, за моего эмбриона! Ему уже три месяца. А я только вчера узнал, представляете?

Давид

У Гриши под дверью велосипед. Проверяю -- тормозные колодки стерты на обоих колесах примерно одинаково. Это хорошо, раз так, значит Гриша нажимает на ручник правой рукой не реже, чем левой. Значит, все не так страшно с десницей. Белка, как всегда, драматизировала. Медлить дальше невозможно. Я вздыхаю и стучу в разрисованную дверь. На ней нежатся те же гаремные красавицы. Раньше Гриша менял картинку не реже раза в месяц.

-- Открой ему, Кинолог,-- с веселой злостью кричит Гриша.-- А я пока ножи спрячу!

Мгновенно перехватило горло от того, что он узнал мой стук. Сколько в мире таких людей? Даже Лея могла бы не узнать. И эта шутка, как будто у него Кинолог... Конечно, заранее приготовился, знал что я не смогу не прийти. Знает меня лучше, чем я сам себя -- ведь до последнего момента не решался.

Но дверь и правда открывает Кинолог. Жующий умиротворенный Кинолог. Гриша делает вид, что отвлекся на вид из окна. Он, конечно, уже больше прикалывается, чем злится:

-- Не буду, пожалуй, убирать ножи. А вдруг он с топором пришел? Так чего зря суетиться.

Хорошие у меня друзья, все-таки.

-- Привет, ребята! Как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня.

-- Легко,-- говорит Кинолог.-- А ты в обмен нас прости. И помоги бутылочку уговорить.

Прости и помоги?.. Ну хватит, сколько можно дергаться из-за этого словосочетания. Здесь-то уж этот "простипом" явно случайно. Хотя, что значит случайно? Так можно сказать, что и Кинолог у Гриши случайно оказался. Но не это сейчас главное. Я пришел за прощением и должен его получить.

И я его получаю. На радостях рассказываю друзьям о беременности Леи. И рефлекторно пью из стакана, который поднял только, чтобы обозначить тост. Откуда, все-таки, тут взялся Кинолог? Он победоносно ухмыляется. Уверен, что убедил меня выпить в Йом Кипур. Ну да ладно, раз так получилось. И если все равно так получилось, то почему бы не продолжить. Есть я тоже ничего не буду, как Гриша. Потому что ограничение себя в чем-либо это проявление уважения к запрету, даже если его нарушаешь. И теперь очень важно случайно что-то не съесть, потому что шаг в сторону должен быть один, а если позволить себе два-три и больше, то это уже бегство, и оно неостановимо. В этом смысле Галаха должна отличаться от устава караульной службы.

Гриша все делает левой рукой. Только стакан держит правой, но как-то неловко. Да и велосипед оказался Кинолога. Плохо. Но выглядит он не несчастным. Он выглядит так, словно внутри у него разворачивается звенящая спираль новой затеи. Если это так -- хорошо. А это так, я его слишком хорошо знаю. Не буду его пока ни о чем спрашивать. Пусть сам расскажет.

У Гриши все вообще здорово изменилось. А что именно? Диван, кресло те же. Картин меньше. На этажерках всякие интересные штуки. Но это все так, пустяки, а ведь ощущение, что именно радикально что-то изменилось... Исчез запах красок и всякой околохудожественной химии. Поэтому у мастерской нежилой облик и какая-то искусственность. Понарошку. И это все из-за меня. В углу теперь компьютер. Интересно, он в Сети бывает?

-- Гриша, а ты к Интернету подключен?

-- Подключен, но не подсажен.

Кинолог перестает есть и хмыкает. Он уже пьян. Значит, мы с Гришей еще больше пьяны. Но Гриша никогда не спускается по ступенькам опьянения. Он словно бы наблюдает за происходящим с лестничной площадки, а потом неожиданно скользит по перилам...

-- Давид,-- говорил Кинолог,-- а это, как ты себя представляешь отцом? Щас... Имею в виду -- каким. Да, вот каким ты будешь отцом? Отвечать не раздумывая!

-- Плохим,-- отвечает за меня Гриша.

Я понимаю, что он прав. Но этого-то я и боюсь. Поэтому буду стараться играть со своим ребенком на опережение рутины. И я зачем-то начинаю объяснять это своим друзьям. Они не понимают.

-- Ты о чем, Давид? -- умиротворенно и сыто растягивая слова, интересуется Кинолог. Как он все не наестся?

-- Ну я же объясняю... Хотя это чисто теоретически, конечно. Я думаю, что главная человеческая, а значит и моя проблема воспитания детей в том, что все идет по одним и тем же схемам. Достаточно предсказуемым, чтобы они заранее вязли в зубах.

Гриша мудро усмехается. Это значит, что он уже на стадии снисходительного презрения к человечеству. Это уже более добрая его стадия, поскольку в трезвом виде он, тщательно и умело это скрывая, презирает человечество остро и горько. И, в общем-то, за дело, во всяком случае после его объяснений, его точку зрения на какое-то время принимаешь.

-- Ты, Гриша, подожди усмехаться,-- я сам с изумлением слышу свой возмущенный голос.-- Это в теории очень просто. Даже слишком просто. Ведь ты знаешь заранее где идет магистраль стандартного процесса воспитания. Поэтому ты можешь не допускать рефлекторной педагогики. А делать что-то нестандартное раньше, чем твои рефлексы отправят тебя на исполнение стандарта. Рефлексия против рефлекса!

Кинолог вдруг начинает истерически хохотать над куском равномерно прожаренной рыбы. Кажется, это камбала.

-- Ты чего? -- вяло интересуется Гриша, тоже наблюдая исчезновение камбалы.

-- Да мужики... Давид тут разливается, город солнца строит, а я же с этими продуктами нашей половой жизнедеятельности каждый день воюю. Эти мелкие суки, это скажу я вам... Ну давай, Давид, за тебя! Короче, сам все скоро почувствуешь!

В каждом слове Кинолога словно бы присутствует сытая отрыжка. При всем этом я вижу -- он за меня рад.

-- Жениться будешь? -- спрашивает Гриша.

-- Да не знаю. Еще как-то... Буду, наверное.

-- Между свадьбой с брит-милой перерывчик небольшой, а?! Да, Давид?! -радуется Кинолог.-- Или у тебя девка?

-- Не знаю. Лея, вроде, была на ультразвуке, но не смогли определить.

-- А тебе не все равно? -- отзывается Гриша.

-- Мне пока еще абстрактно,-- честно сознаюсь я.-- Ничего, кроме ощущения грандиозных перемен.

-- Это старинное китайское проклятие. Чтоб тебе жить в эпоху перемен. А у тебя еще и грандиозные они...

-- А у тебя -- нет? -- встревает Кинолог.

Гриша как-то хмуро и долго вдумывается в смысл простого и краткого вопроса. Кивает:

-- Претерпеваю метаморфозу.

-- Учись,-- говорит мне Кинолог,-- без закуси и такую фразу. Я уже не смогу. Гы. Так ты че, Гришаня, окукливаешься? А нахрен?

-- Освин... освинкчиваюсь, черт, сглазил! -- запинается и злится Гриша.

-- Освинячиваешься? Так не ты один.

Гриша мотает головой и приносит коробочку. Не может развязать узел на веревочке. А я не решаюсь ему помочь. Наконец, перерезает ее ножом. Кажется, ТЕМ САМЫМ. И вытаскивает какую-то штуковину размером с ладонь. Статуэтку. Видно, что древняя. Ставит ее между нами. Это что-то вроде сфинкса.

-- А, понял. Значит ты осфинкс... осфинксяешься, во! Или уже осфинксел вконец.

-- Слегка, по диагонали. Видишь, вместо правой руки уже лапа. Львиная, не при Давиде будет сказано.

А я смотрю на этого сфинкса. Он просто притягивает взгляд. Какой-то он... Не серый. Нет у него определенного цвета. Он, может быть, даже меняет цвет -- вот тут, где падает на его бок луч, он явно рыжеет, а в тени что-то густое, цвета жирного дыма с прожилками огненного мяса. Тело у него звериное, а морда -- не совсем лицо, потому что таких лиц все-таки не бывает, ведь все люди классифицируются по типажам... Это, наверное, человеческая морда. С человеческими чертами, но нечеловеческим выражением. Взгляда у этого существа нет. Глаза есть.